– Твой отец – ужасный человек. Я совершенно точно не смогу больше смотреть на его портрет в редакции "Вестника" теми же глазами. Его следует снять и сжечь.
Его удивила её горячность. Дюк на мгновение замолчал и нахмурился.
– Мне грех жаловаться. У меня было больше преимуществ, чем у большинства.
"Но у тебя не было ни любви, ни поддержки". Неудивительно, что Дюк только и делал, что работал. Его приучили к этому с детства.
– Не все преимущества измеряются материальными вещами.
– Напоминает мудрость от моего любимого обозревателя.
– Так и есть. И, между прочим, если бы ты мне написал, я бы посоветовала тебе сбежать и податься в бродячий цирк.
Он рассмеялся, звук его низкого смеха целиком заполнил маленькую кладовую.
– В качестве кого? Тринадцатилетнего беглого художника?
– Некоторые успешные карьеры начинались с меньшего. – Между ними воцарилось дружеское молчание, которое нарушила Роуз, спросив: – Вот почему ты никогда не празднуешь Рождество?
– Полагаю, что да. – Он скрестил длинные ноги в лодыжках. – Естественно, я не помню, чтобы мы собирались у камина на Рождество, жарили каштаны и делали гирлянду из кукурузы. Отец всегда работал. Потом, когда умерла мать, на каникулах я оставался в школе с другими мальчиками, которые не хотели возвращаться домой. Мы играли в карты и пытались улизнуть в местные танцевальные залы.
– Без подарков? Колядок? И подогретого сидра? – Всё это, по её мнению, являлось непосредственными атрибутами Рождества вкупе с хорошими друзьями. Роуз никогда не была одинока в детстве.
– Да, да и ещё раз да. Я так понимаю, твоё Рождество разительно отличалось от моего?
– Не то слово. Мы ужинали с друзьями, пели песни, играли в шарады… Мы с мамой наслаждались каждой минутой нашего совместного времяпрепровождения. Даже сейчас она готовит мои любимые блюда и играет на пианино, пока мы все поём колядки.
– Кто все?
– Наши друзья больше напоминают огромную семью. – Персонал в двух домах, где её мать работала последние пятнадцать лет, поддерживал тесные дружественные отношения. – Мы никогда не скучали.
– Я так понимаю, твоего отца нет в живых.
– Да. Я ничего о нём не помню. – Мама никогда не рассказывала об отце. Роуз поднимала тему на протяжении многих лет, но у мамы всегда был один и тот же ответ: "Сосредоточься на том, что у тебя есть, а не на том, чего тебе не хватает”.
– Так ты веришь в омелу?
Она тут же повернулась к нему.
– Что неудача постигнет любого, кто откажется под ней от поцелуя?
Уголок его рта изогнулся в восхитительно игривой манере, отчего в животе затрепетали бабочки. Дюк сунул руку в карман и достал веточку омелы.
– Откуда ты её взял?
– Я стащил ветку из композиции на твоей каминной полке. Но не был уверен, что она мне понадобится.
– Как выяснилось, ты прекрасно справился сам.
Он поднял омелу над головой Роуз.
– Тем не менее, мужчине не помешает лишнее оружие, особенно когда женщина превращает его в отчаявшееся, пускающее слюни животное.
Она растаяла и провела ладонью по его заросшей щетиной челюсти.
– Тогда тебе лучше перейти к делу. Я не могу допустить, чтобы меня преследовала неудача.
Дюк наклонился к ней, и она затаила дыхание, предвкушая нежный поцелуй и огонь, который он разжигал в ней одним прикосновением. Её тело едва оправилось от предыдущего раунда ласк, но Роуз уже чувствовала приятную пульсацию желания. Почти касаясь губами её губ, он прошептал:
– Я никогда не встречал такую, как ты, Роуз Уокер. Ты меня околдовала.
Господи, этот мужчина может стать угрозой для её сердца. Надеясь предотвратить дальнейшие признания, она указала на омелу.
– Моя удача, Хавермейер. Ты должен спасти меня, пока не поздно.
На кухне послышался шум, который разрушил чары. Кто-то пришёл. Роуз втянула в себя воздух и отпрянула, встретив изумлённый взгляд Дюка. Он вскочил на ноги на удивление быстро для человека его габаритов и заколотил в дверь.