— Да не знаю, — с откровенным сожалением ответила болтушка. — Разбранились боярин с молодой боярыней, как обычно, потом боярыня выскочила — аж простоволосая! — на коня и дёру. А ты не ведаешь, правда ли у них с князем любовь была?
— Не ведаю! — поведал Некрас ужасным шепотом, отчаянно вращая глазами. — Ну так то их, господские дела. Пущай господа бранятся да ратятся, нам-то, слугам, отчего бы меж собой не дружить?
— Конечно! — с жаром согласилась девица.
— А и то, Сычевка от Светыни недалеко, чаю, ваши к нашим частенько в гости ходят, да и наоборот? Болтают, как раз перед тем, как боярыня сбежала, кто-то из наших был.
— Да вроде нет, — задумчиво протянула нянька. — Ой! Хорошо сказал «боярыня»! А девочка-то где? Зайка! Ох, пропала! Заюшка, птенчик, отзовись!
— Заюшка! — заголосил во всю свою луженую глотку Некрас, враз перекрыв нянькины причитания. Милана в последний раз расцеловала дочку.
— Ну все, миленькая, беги, кличут тебя. Только никому-никому про маму не сказывай.
После той ночи в шалаше князь Ростислав не перекинулся с Данькой и десятком слов. Привел в Светынь, сдал на руки тамошним слугам и распорядился вплоть до дальнейших указаний запереть в ее светелке. Затем уехал.
А Данька осталась сидеть под замком — день, другой, третий… Впрочем, кормили ее прилично и вещей не отобрали, оставили даже серебряный убор. Все это рождало надежду, что наказание ее домашним заточением и ограничится. Рано или поздно выпустят, кто же станет даром кормить купленного раба. Но, конечно, Ростислав теперь для нее потерян навсегда. Любовь умерла, не успев и родиться. Потому что он никогда не простит обиды; ни один мужчина не простил бы. Господин, чья роба сотворила такое дело, либо возьмет ее насильно, либо прогонит с глаз долой. Больше никак. Первого он не сделал… Впрочем, жене, все это задумавшей, тоже придется ой как не сладко. Оскорбленная мужская гордость — это очень опасно. Мысль о том, что и княгиня получит свое, Даньку несколько утешала. Впрочем, утешение было слабенькое. В эти пустые дни много у Даньки было времени для размышлений, и размышлений с каждым днем все более горестных.
На утро четвертого дня за Данькой явились. Конюх Неждан, не глядя ей в глаза, велел собираться. Данька спросила, куда. Неждан ответил, что говорить не велено. Даньке осталось только повиноваться. Увязав в узелок серебряный убор, кольца и немногочисленную лопоть[67], Данька спустилась вниз и села в приготовленную повозку. Неждан, все так же не глядя на нее, тронул коня. Трясясь на ухабах, Данька пыталась понять, куда ее везут. Неужто на торг? Повозка въехала в незнакомое село; остановилась у ворот.
— Заходи, — распорядился Неждан.
Данька вошла.
— Здравствуй, Дана.
Князь Ростислав спустился с крыльца ей навстречу. Он улыбался, и как будто даже… смущенно?
— Прости, я не мог оставить тебя совсем без наказания, чтобы не подавать челяди худого примера. Но, Дана… выслушай меня. Я благодарен тебе, потому что ты заставила меня задуматься об очень важном. О том, как легко потерять человека. То есть, если кто-то относится к тебе хорошо, какой малости бывает довольно, чтобы… чтобы это превратилось в ненависть. Я перед тобой виноват и прошу: прости меня, если сможешь. И еще… вот, это тебе.
На широкой грубой ладони лежали два тонких золотых кольца.
— Княже… — Не вздохнуть. Не поверить. — Я… я вольная?
Только сейчас она поняла, что князь назвал ее Дана, как свободную женщину[68].
— Я… могу… идти, куда захочу?
— Можешь, конечно, — Ростислав светло улыбнулся. — Но, надеюсь, прежде, чем уходить, осмотришь свои владения?
— Свои… что?
— Это все твое. Дом, земля, челядь и все хозяйство.
От изумления она не смогла вымолвить ни слова. А Ростислав быстро прошел мимо нее со двора. Она сообразила, что даже не сказала спасибо.
И вот Данька, то есть теперь уже Дана, отправилась осматривать хозяйство. Великий Сварог, чего здесь только не было! Вся полнота простого сельского счастья. Дана пересыпала в ладонях тяжелое золотое зерно. Щупала пузатые тугие кочаны. С трудом дотягиваясь, подносила к лицу связки пряных трав, подвешенных на сушку. Наполняла деревянные резные солонки ровной и мелкой белой солью. Пробовала тягучий, душистый, темно-золотой мед.