Понимаю, что глупо это и по-детски, и выше этого нужно быть, выше, а не могу, обида накрывает с головой, а по жилам растекается чистая злость, заполняя каждую клеточку моего тела, вызывая небывалый, яростный протест.
— Что ты сейчас сказала?
Вопреки моим надеждам Волков не отпускает, только усиливает хватку.
— А ну-ка повтори, — рычит практически.
Он прищуривается, дышит шумно, крылья носа тяжело вздымаются, на скулах желваки играют. Задела все-таки, за живое взяла.
— Ни при чем говоришь?
Я не успеваю ответить, не успеваю отреагировать. Жесткими, суховатыми губами касается чувствительной кожи на шее, слегка ее прихватывая, прикусывая зубами, а потом зализывает несуществующую рану.
— С другими ты тоже так течешь, а Ксюш?
Жесткие движения пальцев выбивают из головы все мысли, и я не сразу понимаю смысл вопроса.
— Ну же, отвечай! — требует настойчиво, продолжая сладкую пытку.
Я не могу, просто не могу собрать мысли в кучу, ничего не могу, только губы остервенело кусать, отчаянно подавляя рвущиеся из груди стоны, и пытаться дышать, и чувствовать, как сильно бьется сердце напротив, как вздымается широкая грудь, слушать надсадное, тяжелое дыхание, пока пальцы ласкают плоть, скользя по все еще влажной, разгоряченной, после предыдущего оргазма плоти.
Господи, разве бывает так? Разве можно так быстро возбуждаться?
— Такая отзывчивая, чувствительная девочка, моя, ну же, Ксюша, с другими также было? — продолжает шептать, поглаживая, раздвигая губы, натирая клитор, доводя меня до дикого, неконтролируемого просто исступления, заставляя подаваться вперед, желая получить все сразу. Я пожалею, я обязательно об этом пожалею, но сейчас мне так нужно…— Моя голодная малышка.
— Боже, — выдыхаю, чувствуя, как в меня проникает палец, поглаживая, растирая влагу и сжимаюсь от столь неожиданного вторжения. Напрягаюсь всем телом в ответ на непривычное, давно забытое ощущение наполненности.
— Узкая, такая тесная, блядь, — словно одержимый шепчет Волков, шумно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. — Как давно у тебя был секс, Александровна?
Серьезно? Он серьезно меня об этом спрашивает? Как давно?
— Как давно, Ксюша? — повторяет требовательнее.
А я упорно продолжаю молчать, потому что это его не касается, и вообще…
А потом он останавливается внезапно, движения пальцев прекращаются, и меня начинает трясти от скопившегося внутри напряжения, от отсутствия такой нужно, такой необходимой сейчас разрядки. Господи, Ксюша, нельзя же быть такой…
— Я жду, Александровна, я ведь так долго могу.
Поднимаю глаза, смотрю в его нахальные и теряюсь.
— Ну же.
Легкое скольжение большого пальца и я вздрагиваю, инстинктивно стискивая бедра.
Сволочь!
— Сколько, Ксюша?
— Пять лет, — выплевываю гневно. — Доволен?
— Теперь да, — он расплывается в хищной, больше напоминающей оскал, улыбке. — Моя, ты только моя теперь, слышишь? — шепчет хрипло, продолжая сводить меня с ума там, внизу, там, где все горит от искрящего напряжения.
А после, внутри словно бомба взрывается, тело немеет, а перед глазами разлетаются яркие искры. Удовольствие: запретное, порочное, извращенное — разливается по телу сладкой патокой. И в тот момент, когда я готова закричать от распирающего меня изнутри наслаждения, Егор вгрызается в мой рот жестким, болезненным поцелуем, как и в первый раз приглушая истошный стон.
— Охренеть, — шепчет, оторвавшись от моих истерзанных губ и, схватив за бедра, притягивает к краю столешницы, буквально вбиваясь в меня твердой, просто каменной плотью. — Чувствуешь, как сильно я тебя хочу? С первого дня, Александровна, с первого, блядь, дня. И я возьму, прямо здесь, на этом чертовом столе возьму, клянусь, Ксюша, ты будешь кричать, и просить еще. Но не сегодня…
— Мамочка.
Я прихожу в себя в ту же секунду, внутри все холодеет от ужаса. Черт. Черт. Черт.
Дергаюсь, но Егор не позволяет.