— Туда идём!
Гедвика похлопала своими рыжими-прерыжими ресницами:
— А можно? Сердиться не будут?
— Да пусть! Как будто этот буйвол хоть когда-то не сердится!
— Какой буйвол?
И глаза у нее такие непонимающие, как будто это не к ней он вечно придирается!
— Да отец…
— Отец? Марек, но ведь про родителей так нельзя!
Гедвика это настолько поучительно сказала, что я неожиданно для себя расхохотался. Она посмотрела слегка обиженно, но потом у нее тоже включилась улыбка, именно включилась, как бывает, когда лампочка моргает-моргает и наконец загорается. А у Гедвики сперва дернулся уголок рта, потом губы растянулись в улыбке, и она тоже засмеялась.
— Бежим!
И мы понеслись вниз под гору к озеру. Бежали, хохоча и не глядя под ноги, я один раз упал и катился дальше кубарем, бог уж с ней, с одеждой, все равно влетит!
У озера склон стал совсем пологим, мы затормозили, она тоже шлёпнулась на траву — негустую, но все равно мягкую.
— Ох, — вздохнула Гедвика и снова рассмеялась, — как же мы бежали! Я даже забыла, что мне нельзя…
— Что, падать? У тебя немаркая одежда, отряхнуться можно, — я вдруг сообразил, где видел эту ткань. Точно! У отца раньше были такие клетчатые брюки.
— Нет, бегать.
Я уставился на нее в изумлении.
— Чего?
— У меня порок сердца.
Я подскочил:
— То есть как?
— Обыкновенно, — она слегка пожала плечами.
— Как обыкновенно? Ничего в этом обыкновенного нет! У одного моего одноклассника старшая сестра с пороком сердца, она только лежит, ездит в кресле, как мой дедушка, и капли принимает. А ей двадцать лет.
— Да, мне тоже говорили быть осторожнее. Но меня в интернате берегли, а я, знаешь, тоже хотела со всеми бегать и веселиться. Нянечка отвернется, а я тихонько выскользну и к остальным.
— И что?
— Ругались, конечно.
— Нет, я не о том. Какие-нибудь последствия были? Сердце болело, например. Или усталость.
— Да, усталость, — она легко и даже радостно согласилась. — Но я редко так бегаю.
— Тогда и не бегай. Давай отдыхать.
Гедвика кивнула и принялась крутить головой, с восхищением оглядывая все вокруг. Я вспоминал все, что знал о пороке сердца. Перетруждаться нельзя, а ещё вроде под носом синеет… но у нее синевы нет, просто она очень бледная, особенно по контрасту с веснушками. И совсем не похожа на рыхлую, важную, полную сестру моего одноклассника.
— Здесь хорошо, — вздохнула она, глядя на озеро и небольшую рощу рядом. — Очень хорошо. Слушай, а что такое «пахали»?
— Это? Это когда землю рыхлят, ну, плугом или специальной машиной…
Мне не удалось притвориться, что я не понимаю. Она проглядела на меня укоризненно.
— Я знаю, что такое пахать. Я спрашиваю, почему твой папа так сказал.
— Да не обращай на него внимания! — вырвалось у меня. Так всегда взрослые говорят, когда на что-то жалуешься. Но это не действует, просто сам привыкаешь давать такие советы.
— Я не могу не обращать, — грустно ответила Гедвика. — Он когда смотрит, я вижу, что он недоволен.
— Так он всегда недоволен. Думаешь, он мной доволен, или хоть кем-нибудь? К Каське не придирается, потому что она ещё маленькая. Ему надо, чтобы все сидели на своих местах и не дышали. Тогда он доволен будет. Я однажды целое лето жил у родных, это так здорово было, правда, по маме скучал.
Она внимательно смотрела и так же внимательно слушала.
— Тогда отец болел, что-то у него врач нашел, какое-то расстройство… Они поехали его лечить, на Средиземное море, знаешь? Каська была совсем маленькой, ее взяли с собой. А меня отправили в Закопан. Меня дедушка обещал забрать к себе, а потом так подмигнул, и мы поехали к родственникам моей бабушки. Папиной мамы. Она умерла уже, а там у нее родной брат. Мой двоюродный дед, он очень хороший.
Не знаю, чего я с ней так разоткровенничался. Наверное, потому что ей было интересно, и она не делала такое выражение лица, когда понятно, что тебя слушают лишь из вежливости.
— Не скучно было?
— Нет! Это было лучшее лето, хоть потом мама и охала, что это просто деревенский дом. А он не просто деревенский, это старая усадьба, там чего только нет, на чердаке мы сделали штаб…