В сумасшедшем запале они едва добрались до её постели. Люпин оставался деликатным: старательно пытался обуздать свои порывы, дожидаясь разрешения Гермионы на каждый новый шаг. Он не спешил оставить её полностью обнажённой, хотя глаза хищно поглощали её статную фигурку даже под всеми слоями одежды. И всё-таки он был терпелив. Гермиона, занеженная в ласке его поцелуев, сама пожелала большего. А джентльмен не может заставлять даму долго ждать.
Как только это случилось, Гермиона уже и не могла себе представить ничего другого. Все юношеские иллюзии мгновенно растаяли. Если она и мечтала о ком-то раньше, то этот образ был таким абстрактным и неосязаемым. Ей вообще с трудом верилось, что она позволит кому-то к себе прикоснуться, а теперь… Слегка придавливаемая его телом к простыни, Гермиона утратила всякую связь со всем, что раньше ей казалось таким очевидным. Разве мог кто-то подарить ей большее наслаждение, чем Ремус? Их пальцы причудливо переплетались, сердце пробивалось сквозь рёбра, чувствуя своё отражение в другой груди. Иначе и быть не могло.
Его губы ласково коснулись её мокрого виска. Гермиона пыталась восстановить дыхание и не могла избавиться от счастливой улыбки. Ресницы чуть подрагивали: она так не хотела открывать глаза, по-детски боясь, что ей только что приснился самый прекрасный сон.
— Как бы мне ни хотелось остаться, нужно вставать, милая, — шепнул ей на ухо Люпин.
Гермиона разочарованно хмыкнула. Она сама уже успела об этом подумать. В любой момент могли вернуться мальчики, и меньше всего ей хотелось бы оправдываться перед ними за случившееся. Но вкус маленькой тайны заставил её снова улыбнуться. Даже если бы Гарри и Рон всё узнали, она ни о чём не пожалела бы! А ребяческое подмигивание Люпина, уже натянувшего обратно рубашку, придало ей уверенности.
С того дня у неё редко портилось настроение. Секретное счастье поселилось в её душе, спрятанное от посторонних глаз и ставшее неутомимым источником вдохновения. С трудом им удавалось находить повод побыть вдвоём: они и раньше проводили много времени вместе, но теперь Гермионе любой предлог казался подозрительно неестественным. Сообщать мальчикам правду она пока не собиралась. Никто из них не будет в восторге от этого несвоевременно вспыхнувшего романа. К тому же Рон…
Думать о чьих-либо чувствах, кроме собственных, Гермионе было непросто. Для этого она была слишком счастлива. Можно ли упрекать человека в том, что он утонул в собственном счастье? Ремус говорил, что нет, хотя если бы этот вопрос относился к нему самому, он бы не был так уверен. Но Гермиона не пыталась его этим подковырнуть. Некоторые вещи необязательно озвучивать, они и так существуют где-то в пространстве. Так было и с положением Люпина. Они оба верно понимали его и всё же молчаливо игнорировали.
Возведённая ими конструкция была настолько хрупка, что никто не решался трогать её основание. Ни Гермиона, ни Ремус не заводили разговор о том, отчего всё вдруг случилось с ними в одно мгновение, где начался разлом, из которого прорвалась давно созревавшая страсть. Не говорили они и о будущем — его черты и подавно были окутаны густым туманом незнания. Во всей непостижимой ткани времени им выдался счастливый островок. Стоило ли терзаться о большем?
Люпин иногда превращался в настоящего сорвиголову: тайком целовал её в щёку, пока мальчики отворачивались, находил под столом её руку и накрывал своей, подкрадывался со спины и щекотал под рёбрами. Эти шалости она ему легко прощала, пусть сначала слегка злилась на его безрассудство. Ведь куда более серьёзный повод для беспокойства неотвратимо приближался с каждым днём.
В день перед полнолунием Гермиона металась из стороны в сторону, не находя себе достойного занятия, чтобы отвлечься: перебирала вещи, укладывала в сумку книги, даже затеяла уборку. Ничего не помогало. Люпин наблюдал за этим сперва с иронической усмешкой, а затем принялся уговаривать не тратить нервы на такие мелочи. Заведя этот разговор, он и не думал, что ему придётся тут же обратиться в оборону.
— Я никуда не уйду! — настаивала Гермиона. — Запечатаю тебя снаружи и останусь ждать до рассвета!
— Но это же безумие! Хочешь провести ночь на таком холоде одна в лесу?!
Однако все его призывы к благоразумию были тщетны. Пришлось сдаться и позволить Гермионе Грейнджер, рьяной защитнице всех угнетённых, делать так, как ей вздумалось, ибо спорить было уже невозможно. Она обрадовалась этому совсем как ребёнок. И сделала всё по-своему.
До вечера Люпину было запрещено прикасаться к медальону: его носили Гарри, Рон и Гермиона с периодичностью в несколько часов. Ощутив у себя на груди вес крестража, она снова почувствовала тревогу. Правильно ли она всё делает? Сработает ли зелье? Ей ведь раньше никогда не приходилось его варить! А если она где-то ошиблась? В лучшем случае Ремус потеряет контроль, а в худшем…