— Пошёл, на хуй! — перебил его, чувствуя, как взрываюсь.
Он не посмеет зайти настолько далеко, больше храбрится и блефует, потому что если не блефует…
— Не играй, Даневич, не со мной тебе шутки шутить — сказал раздражённо. — Или ты сейчас скажешь, где твоя жёнушка, или сдохнешь, решай.
Подтверждая свои слова, я приставил к подбородку Валика, дуло. Краем глаза заметил, как Семён потемнел лицом, но ничего не сказал. Продолжал стоять недвижимо, словно статуя.
— Еще минута и твои мозги придётся соскребать с пола.
Разум заволокла пелена ядовитой ненависти и белого неконтролируемого бешенства.
— Стреляй, тогда ты никогда не узнаешь, где Тамара. — Не узнаешь, почему любя тебя, она согласилась выйти за меня.
Я понимал, он мог блефовать, вполне себе мог и этот спектакль, рассчитанный на мои чувства. Но блядь, его спектакль произвёл впечатление. Он стоял, не закрыл глаза, смотрел прямо в мои зрачки. Где-то в душе промелькнула тень уважения к нему. Если он и боялся, то виду не подал. Кажется, Даневич был готов к тому, что я выстрелю. Но не давал страху победить. Сдаются только слабые, сильные умеют держать удар, выпрямляться и идти дальше по жизни со здоровой злостью. И за это нельзя было не уважать.
— Ты сейчас заберёшь ствол, отпустишь меня, и мы поговорим по душам.
— А с чего ты решил, что у тебя есть выбор?
— Выбор есть всегда.
Я вышел в темноту. Вдохнул влажный воздух, набирая его полную грудь. Я не мог надышаться, не мог остановить головокружение. Я устал, я безумно от всего этого устал.
Валентин оказался намного более хитрым и расчётливым, чем я предполагал. Мы словно два игрока на одном бескрайнем поле, я просчитывал атаку на два три хода вперёд. Он просчитывал партию. Я злился, я бесился, но теперь это было бесполезно. Даневич говорил и говорил. Слова падали в воздух, врезаясь в барабанные перепонки гулкими ударами.
— Это должно закончиться, Седой. — Ты и сам понимаешь…
После его монолога, Семён меня не удерживал. Наверное, знал — это бесполезно. Только оружие отобрал. Но оно и не понадобилось. Мы сцепились, словно звери, катались по полу опрокидывая мебель, разрушая все на своём пути. В пылу борьбы я слышал звон разбивающегося стекла, когда мы врезались в кофейный столик, опрокидывая на хрен вместе со всем содержимым. Чувствовал, как стекло впивается в кожу, как чужие удары таранят живот, ощущал металлический вкус на губах.
Это был поединок двоих обезумевших, доведённых до крайности зверей. Но, к моему сожалению, Даневич быстро начал проигрывать. А я продолжал раз за разом наносить удары по его слабеющему телу. Я бы и не остановился. Не сразу понял, что Семён орёт, трясёт за плечи…
…. — Ты его убьёшь. — Седой, очнись.
Я, наверное, даже не удивился, когда, перестав трясти словно грушу, Семён толкнул меня на диван. Напарник наклонился к лежащему телу, проверяя пульс.
— Он жив, хоть ты и избил его до полусмерти. — Сломана носовая перегородка, челюсть, убеждён ты успел выбить ему пару зубов. — Сергей…
— Да, — сипло отозвался. — Уверен, он уже никогда не станет таким красавчиком как раньше.
Я понял, что хохочу. Мне было охуенно смешно. БЛЯДЬ, мне было СМЕШНО. Меня распирало от хохота, от осознания, какой я жалкий сейчас. Распирало от осознания каким я был жалким все это время. Всё это безумие… Моя жизнь, спасённая любовью хрупкой девушки. Самопожертвование девочки, которая ничего не видела хорошего от меня. И от этого куска дерьма, который сейчас валялся в луже собственной крови.
Она отдала два года своей жизни, а что сделал я. ЧТО? СДЕЛАЛ? Я?