Руки у Баджи были большими, шершавыми от вечных мозолей. Все в мелких ранках от когтей уличных котов, что он извечно подкармливал. Его пальцы неприятно полоснули кожу лица, оставляя мокрые, алые следы на щеке.
— Не плачь. — Голос совсем охрип и каждое слово давалось с трудом.
Он измученно улыбался. Даже сейчас, в последние минуты жизни пытаясь заставить меня не беспокоится о нем.
— Ты ведь обещал, Баджи… Клялся на мизинце, что не будешь действовать в одиночку, что не умрёшь! — Я громко всхлипывала, сжимая мятую ткань куртки Вальхаллы, уже не такой белой, испачканной в пыли дорог, ржавчине и крови. — Я проиграла тебе обед, Кейске! Мы ведь договаривались!
А он все улыбался, виновато щуря глаза.
— Ты уж прости… — Кашель подталкивал кровь к горлу, мешая дышать и пачкая его загорелое лицо. — Хэй, Нео… — Кажется это и были его последние слова, тяжёлые веки прикрыли янтарные, вечно блестящие азартом глаза, он держался из последних сил. — Я ведь в тебя влюбился.
И от этих слов мне стало так невыносимо горько, невыносимо больно и страшно. Я бы замерла, но истерика била во всю заставляя тело подрагивать.
Никто не говорит такие вещи на смертном одре, никто не заставляет жить с этой тяжелой мыслью дальше… Я хотела его ругать, винить, но только и могла что с новой силой сжимать уже расслабившуюся, обледенелую руку лучшего, самого невероятного человека.
— Баджи… Пожалуйста, ты не можешь, просто не можешь умереть после этого… После того как… Баджи, пожалуйста…
Я плакала, так истошно и горько что казалось сердце в груди вянет. Мне было больно, настолько, что я готова была сама себя пырнуть этим чертовым ножом, лишь бы переключиться, лишь бы отвлечь себя от этой боли разрывающей душу.
А он улыбался. Улыбался, как и всегда: по-доброму, клыкасто и широко.
— Я бы не смог признаться, если бы не умирал. — Он шепнул что-то про Шиничиро, но я не разобрал и от этого, от того, что не могу распознать его каждое слово, последнее слово, становилось еще паршивее. — Присмотришь за Майки? Он очень тебя любит…
И от этих слов внутри что-то затрещали по швам и слезы хлынули с новой силой, они и без того лились непроглядной рекой, заставляя задыхаться. Хотелось кричать, но голос пропал, и я только и могла что молча кивать, давясь собственной горечью.
— …спасибо… — Он хрипел, и я прекрасно видела, как белая пелена туманит его взгляд. Такой янтарный, солнечный. — Улыбнись мне, пожалуйста, напоследок.
И я улыбнулась, криво, болезненно, из последних сил, глотая всхлипы.
А после он закрыл глаза.
Закрыл.
Навсегда.