— Она и сейчас что-то значит для тебя, да? — спросила Миа, вторгаясь в мои размышления.
— Почему ты спрашиваешь? — я не узнал свои голос, звучавший так словно принадлежал бесконечно усталому человеку.
— Ты помнишь, как целовал меня ночью?
— Нет, — слова почему-то вязли на языке, — разве я целовал тебя?
Мне казалось, что я отключился, еще до того, как моя голова опустилась на подушку. Я приподнялся и посмотрел на Миа, пытаясь понять, что произошло. Она долго молчала, не глядя на меня. Лежала, уставившись в далекий, серый в рассветных сумерках потолок, потом произнесла:
— Да, ты прав. Ты целовал не меня, а ее. Вот только, если бы ты хоть раз поцеловал так меня…
Она не закончила и зажмурив глаза, отвернулась. Потом повернулась на бок и накрылась с головой одеялом.
— Миа, — я растерянно смотрел на нее, не представляя, как такое могло случиться. Потом осторожно коснулся ее плеча, острым углом выступавшего под одеялом и сказал. — Прости.
— За что? — спросила она, приглушенным плотной тканью голосом. — За что простить? За то, что тебе нужна она, а не я? Ты за это просишь прощения?
— Миа, — я склонился над ней и обнял, попытался отодвинуть от лица край одеяла, но она не позволила. Я снова позвал ее: Миа, но ведь я тебе тоже не нужен, стоит ли переживать. Ты же сама говорила. И потом у тебя есть Алекс…
Она вдруг резко откинула одеяло, села и повернув ко мне покрасневшее лицо, воскликнула:
— При чем тут Алекс! Для меня есть только ты, понимаешь. И ты мне нужен, Эрик! Потому что я люблю тебя.
Эти слова заставили меня отшатнуться с неприятным чувством неправильности происходящего.
— Но, ведь это неправда, Миа.
Кого я только пытался убедить. Я долго предпочитал не замечать очевидного. Даже когда Йойо ткнул меня в это носом, я сделал вид, что не понимаю, о чем он. Просто потому, что мне было так удобно. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание, если здесь вообще уместны какие-то оправдания, я не хотел этого и с самого начала ни на что не рассчитывал. Мне тогда казалось, что с Миа будет проще забыть, то, что я хотел забыть. И действительно, какое-то время это помогало, действовало подобно анестезии. Но потом становилось еще хуже, потому что приходили мысли о том, что потерял я, и что получил Син. Я смотрел на Миа и думал, что не смогу быть больше с ней, не имею права. Она не заслуживала такого, она заслуживала, чтобы стать для кого-то единственной, одной на свете, самой-самой, неповторимой. Я не мог дать ей этого, как бы ни хотел, как бы не старался.
— Миа, — сказал я ей, — ты удивительная девушка, ты заслуживаешь лучшего, самого лучшего, что только один человек может дать другому. У меня нет ничего, чем бы я мог поделиться с тобой. Ты очень дорога мне, но не так как ты хочешь, не так как ты этого заслуживаешь. Прости меня за это.
Она вдруг прижала двумя руками к груди одеяло и посмотрела на меня испуганным взглядом, прикусив губу. Потом торопливо заговорила:
— Эрик, не слушай меня. Пожалуйста, забудь все, что я тебе сейчас сказала. Пусть только, все будет по-прежнему. Хорошо?
Я покачал головой:
— Миа, я не могу. Я сейчас чувствую себя подлецом последним. — Давно так паршиво не было у меня на душе. Ничего уже не могло быть по-прежнему. — Это пройдет, Миа, не такой уж я ценный кадр.
— Но ведь у тебя не прошло, — возразила она и уткнулась лицом в одеяло. Я не знал, что сказать, попробовал обнять ее, она не отстранилась, напротив, прижалась, и мы довольно долго сидели так молча. Потом я сказал:
— Мне пора.
Она осторожно спросила:
— Ты еще придешь?
— Нет, я больше не приду, — мне с большим трудом дались эти короткие слова, язык стал неповоротливым и тяжелым. — Только, если как друг. Прости. Я не хотел, чтобы тебе было плохо. Я лишь хотел, чтобы тебе было хорошо.