Его челюсти поджались.
— Ты планируешь съесть его в какой-то момент, или остаток вечера будешь сочинять поэзию в его честь?
Мой желудок заурчал.
— О, я приберегла его, чтобы съесть во время нашей прогулки. Я не хотела его портить. Я слишком наслаждаюсь предвкушением, — я приподняла пирог в лунном свете, и серебристые лучи мерцали на глазированных ягодах. — Но честно, ты когда-нибудь видел что-нибудь столь же очаровательное?
Подняв взгляд, я заметила, что его серые глаза пронизывают меня.
— Видел.
Я убрала пирог в сумку.
— Я бы поделилась с тобой, но не уверена, что ты этого заслуживаешь.
— Почему нет?
«Потому что ты сказал, что любая полуголая женщина привлечёт твоё внимание».
— Потому что ты немножко злой.
Пока я вела его по петляющей улочке между теснящимися кирпичными зданиями, Самаэль притих. Мы свернули в изогнутый переулок, отходивший от речной набережной и уводивший нас в Восточный край. Улица извивалась на север между покосившимися многоквартирными домами. Тёплые огни сияли в некоторых окнах.
По обе стороны от нас поднимались тёмные кирпичные стены. Кто-то написал на одной стене «Буря грядёт», над словами красовался глаз, а под ними — зигзаг молнии. Я показала туда.
— Пропаганда Свободного Народа.
— Ты теперь научилась читать?
Я улыбнулась.
— Я практиковалась. И сегодня Эмма мне помогала.
Самаэль пристально посмотрел на граффити.
— Их движение нарастает с каждым днём.
— Ты помогаешь ему расти.
— В смысле?! — в его голосе проступили резкие нотки.
— Ты не думаешь, что они сражаются в войне пропаганды?
— Мне плевать, каковы их методы. Я планирую убить их всех, чтобы они прекратили.
— Но они и дальше будут набирать численность, если люди думают, что они правы. Публичные казни, тела, висящие на стенах замка — всё это умножает их ряды. Люди в Доврене не знают, что Свободный Народ — убийцы. Они проделали отличную работу, обвинив тебя в убийстве тех женщин, и они выигрывают в войне пропаганды. Всё, что видят люди — это то, как ты отрубаешь головы на городской площади. Это выставляет тебя не в лучшем свете. Как думаешь, насколько это помогает тебе завоевать их расположение?
— Я не пытался завоевать их расположение. Я пытался страхом принудить их к подчинению.
— Когда люди в отчаянии и умирают с голода, они забывают бояться.
— Реальность этого мира, созданного смертными, проста — ты можешь убивать или быть убитым. Такой мир создали вы. Вы бросили друг друга умирать с голода. Кто-то должен захватить контроль, и если меня нельзя любить, меня будут бояться, — его низкий раскатистый голос казался почерпнутым из тьмы. — Если я не остановлю Свободный Народ, они сожгут эту страну дотла в Ночь Сева. Я не смогу остановить это посредством любви, — его последнее слово сочилось презрением.
— Ты сказал, «если меня нельзя любить». Почему тебя нельзя любить?
Тени как будто сгустились вокруг него.
— Я Яд Божий. Я создан для мести и смерти. Не пытайся превратить меня в то, чем я не являюсь. Выражаясь твоими же словами, я немножко злой.
Полагаю, я не могла спорить. Улица, по которой мы шли теперь, переходила в парк, где одинокое скудное дерево царапало ночное небо. Справа сияли огни в каких-то кирпичных зданиях — заброшенных фабриках, которые люди облюбовали в качестве домов. Слева рельсы тянулись поверх тёмных арок.
Ладонь Самаэля дрогнула на рукоятке его меча. Он казался дёрганым, напряжённым.
— Почему мне кажется, будто ты ведёшь меня на верную смерть? — тихо спросил он.
— Смерть? Во-первых, ты бессмертный. Во-вторых, я не могу победить тебя в драке, — хотя по какой-то причине мне нравилась идея попытаться.