— Товарищи! Граждане! Ленинградцы! Пробудитесь, — взывал хромой. — Девять месяцев мы в осаде. Бьемся, изнемогая за Родину в последних силах. Погибаем в холоде и голоде, в бесчеловечных налетах. А где э т и, — мужичонка картинно сотряс воздух руками, — партейцы?! Вы их не отыщете в хлебной очереди либо с брезентовыми рукавицами на пожарах. Они сидят там, в глубоких бункерах, звонят по телефонам, пьют какао, и уж будьте покойны — не макуху жрут. Вот что было в мусорке около райкома. Вот чем питается партийная знать!
Агитатор вытряхивал из рогожного чувала комканый ворох и на колотый асфальт сыпались предметы, настолько прочно исчезнувшие из обихода, что их существование давно уже относили к добрым легендам, чем к реалиям, имевшим место быть не так уж давно. Апельсиновые корки, рафинад, раздавленный бутерброд с усохшим повидлом. Звонкая бутылка светила пятью армянскими звездами, лоснился жиром сиговый хвост, а хромоногая сволочь продолжала трусить мешком, как рождественский дед.
— Вот они, вожди наши, вот наша опора и надежа!
Мужичок был желт и одновременно бледен, на съеженном пиджачке болталась медаль «За Отвагу», и был он так убедительно суров, что, не сталкиваясь с подобными типчиками, легко можно было купиться на его россказни. Как вон той, в синем берете. Этой бедолаге с иждивенческой пайкой сердце рвет блестящая обертка эскимо с улыбающимся чучмеком. И думает она: «жрут ведь, сволочи». А мужичонка все травил:
— Из Москвы обкомовской секретарше пломбир везут. Любимый сорт! — Оратор стукнул себя в пиджачок. — Допустили врага к родным стенам и лозунгами прикрылися: «выстоим, победим!» Жданов* из черноморского курорта приехал, когда немцы уже Псков захватили. А теперь народным горбом хотят ордена себе нацепить. Они брешут вам, что хлеба нет! Хлеб есть, не верьте никому! Идите в магазины и на склады! Требуйте. Они бросают народу опилочную горбушку в день, а сами жрут, как белогвардейские помещики. В Смольном расстреляли повара за то, что подал остывший жульон. Развесили на каждом заборе агитацию, скрывая бумагой свое гнилое нутро. Но эти бумажки для нас, для простых людей. А себе они печатают вот что: «список блюд к обеду на индивидуальные персоны». Вот число, товарищи, — пятое декабря. Вспомните, сколько погибло в те дни от недостатков питания! Они же в это время насыщались парижскими винами. Глядите на список!
— Дай-ка мне.
Подозрительно спокойный участковый забрал меню, а мы навели стволы на людей, собравшихся во дворе.
Шибко занесло, видать, обличителя ленинградского партактива, если не заметил он патрулей и синюю фуражку НКВД. Тоже мне — парашютист-вредитель…
— Жульон, значит, повар не согрел?
Участковый встряхнул список яств.
— Сам печатал?
Задержанный молчал.
— Значит, сам. Читай, гадина.
* Жданов А.А. — советский государственный деятель, один из руководителей обороны Ленинграда.
Лунин вытащил наган и агитатор, дрожа подбородком, захлюпал:
— На первое суп грибной фрикасе в качестве горячего блюда и салат из свежих овощей…
Участковый ударил его в живот. Я отвернулся. Хорошего в предстоящей сцене не было ничего, но и останавливать милиционера нельзя.
Меня сейчас интересовал совершенно другой человек. Он находился в толпе и наверняка видел нас, однако сигнал дать не успел. Или успел, а напарник не увидел. В этом виде диверсий один говорит, а второй оценивает обстановку. Надо быстрей цеплять этого второго.