— Я ненавижу себя, — горько пробормотала она, закрывая лицо ладонями.
Усаги было противно от себя, собственной прогнившей души. Она нагло врала подружкам, что у них всё хорошо, что все прекрасно и не стоило бы им так утруждать себя, переживая за него. А внутри, в глубине души, наглые дикие кошки противно рвали её душу на части, и Усаги чувствовала себя порочной. Грязной и отвратительной стервой, которая запудрила голову Алмазу, накрепко привязав к себе, хотя на самом деле — не любила.
«Мы можем быть вместе», — шептал он в минуты их близости, а сердце Усаги ныло от нестерпимой, съедающей мысли и чувства боли.
«Прости, прости», — мысленно умоляла она, а снаружи — ни капли пролитых слёз. Только отчаяние, когда она смотрела на спящего Алмаза. И отвращение к себе.
Она долго сидела на кровати, прижав колени к груди и обхватив их руками. Раскачивалась из стороны в сторону и пыталась прийти в себя. Нельзя, чтобы Ал видел ее такой: разбитой и подавленной. Она не хотела, чтобы он переживал и волновался. На работе и так нервы ни к чёрту.
— И ты прости меня, — Усаги рассеянно гладила буквы на своём запястье.
Она словно извинялась и перед своим «истинным» — сейчас таким безумно далеким от неё. В последнее время вензель не реагировал так сильно, как прежде, и откликался вяло и слабо на её прикосновения. А сейчас… Усаги словно пронзила волна холода и еще большего отчаяния. Как будто ушат холодной воды вылили. И сердце остыло, покрывшись коркой несдираемого льда.
Внутри всё похолодело от плохого предчувствия. Усаги резко встала и заметалась по комнате в поисках вещей. Некое странное чувство побуждало её двигаться вперёд, не останавливаясь ни на шаг, ни на единую секунду. Что это было: интуиция или очередная волна её бредовых мыслей — Усаги не знала. Но это что-то упорно гнало её вперёд, подталкивая к решительным, но безумным действиям.
Она быстро оделась и выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью. Пробежала по длинной, словно нескончаемой лестнице, и выскочила на улицу.
— Ах, чёрт!
Дождь превратился в страшный ливень. Предсказанная синоптиками буря гудела и выла над ночным Токио, пугая детишек. Усаги сама страшно боялась грозы, но сейчас все мысли словно выбила одна навязчивая мысль, острым прутом давя на раскаленные нервы.
«Dead-dead-dead-dead»
Она плохо знала английский, однако ради Ала умела более-менее сносно на нём говорить: Алмаз — коренной американец, хоть и воспитывался в Токио в юношестве. Но сейчас Усаги сходила с ума, и мысли её перескакивали с одного языка на другой. Что-то отвратительно сосало под ложечкой, и она боялась. Но не бури, а того, что судорожно билось в голове.
В отчаянии, упавшая духом, Усаги пыталась бежать вперёд, найти источник её собственной бури в душе. Но дождь и сильный ветер больно ударяли по коже, кололи глаза и словно рвали за длинные, посеревшие от влаги уже не-золотистые волосы.
«Даже природа ненавидит меня за моё отступничество», — она прикрывала лицо рукой, и черная татуировка насмешливо плясала перед глазами, усиливая в душе Усаги чувство отчаяния и вины. Буквы словно пылали и ужасно чесались, но в душе продолжало холодеть со страшной силой.
А потом Усаги рухнула навзничь, снедаемая болью, печалью и безграничной пустотой внутри. Буря продолжала бушевать и насмешливо выть над неудачницей, а молодая женщина лежала и практически не ощущала ничего. Мир вокруг словно заглох и потух, как будто некто свыше вырвал сердце из груди и вышвырнул в море, как ненужный кусок мяса.
Боль, нестерпимая боль и пустота поглотили сознание, и Усаги закрыла глаза. Хотелось остаться тут, в центре этой ужасной бури, и тоже умереть.
Однако даже этого облегчения не позволила ей коварная жизнь.
Ранним утром её нашёл Ал, дрожащую, плачущую, сидящую на обочине неподалёку от дома. Он бережно взял Усаги на руки и, ничего не говоря понёс в квартиру. Она цеплялась за него, как промокший котенок, и Алмаз не мог высказать ей, что думает о безрассудном поведении возлюбленной. Дома он завернул её в плед и несколько полотенец, чтобы хоть как-то согреть. Из-за ночной бури отключили горячую воду, и принять душ не представлялось возможности.
— Ты дура, — он принёс ей чашку горячего чая, в которую Усаги вцепилась, как в спасительную соломинку. — Только такая дура как ты, может выскочить на улицу в такую погоду. Ну и куда ты шла?
— Он звал меня, — она подняла на него покрасневшие от ударов ветра глаза. — А я ничего не могла поделать.