Ангелы никогда не сражались.
Дина тошнит от ужаса, а затем он соскальзывает, соскальзывает куда-то вниз, и ему не удержаться никак, и ни за что. Он падает, падает, падает, а свет и звезды остаются там, наверху, больше недосягаемые для него. Его крылья вспыхивают, горят, пахнет палеными перьями, ужасом, тоской. Только для всего этого еще нет названия.
А потом он внизу. Здесь нет света. Нет тепла. И главное, больше он не ощущает Ее любви. Это невозможно описать. Это словно февральской ночью, в мороз, когда замерзает даже воздух в носу, вдруг остаться обнаженным, босым на снегу. Это словно лишиться одновременно всех чувств, оглохнуть, ослепнуть, потерять нюх. То, что было частью тебя, основной, самой важной — навсегда ампутировано.
— Непрощаемый, — слышит Дин, — непрощаемый. Ему становится холодно.
И он снова ощущает усталость, слабую, но… откуда здесь это ощущение? Оно не вяжется ни с картинкой, ни с переданными эмоциями.
— Ты такой интересный, — говорит Чак восхищенно, — у меня такое ощущение, словно я чуть было не потерял жемчужину. Как же я тебя упустил? Как тебя звали? Там, до падения?
— Да скажи ты ему, что-нибудь, что угодно! — просит Дин мысленно, — он ведь не отвяжется!
— Это не его дело! — отвечает Кроули яростно.
И показывает. Но не совсем то, что Чак хотел увидеть.
Его звали Иштар в Шумере. Кетцалькоатль в Мексике. Он был Апофисом в Египте. Его звали Чёрным рыцарем в Камелоте. Алкивиадом в Афинах. Его называли Лекарь, Учитель, Архитектор. Были и те, кто звал его Возлюбленный. У него были тысячи имен и прозвищ, какие-то нравились ему, другие он ненавидел. Ему поклонялись и строили храмы, его ненавидели и изгоняли. У него учились. Его любили. Были и те, кого он любил в ответ.
Плотник звал его Мария. Плотник знал и его нынешнее имя и то, истинное, данное при создании, записанное в звездах. Но больше ни один живущий его не узнает.
— Так ты не помнишь? — спрашивает Чак разочарованно, вынырнув из вихря различных лиц и обрывков прошлого, множества людей, что называли самые разные имена, поклонялись, приносили жертвы, молили его о чем-то, любили его. Людей, которые жили настолько давно, что и следа от них не должно было остаться на этой земле.
Дин неожиданно ясно осознает, насколько древнее существо они встретили. Сколько всего он видел, тот, кого Дин не побоялся пустить в свой разум. Осознает, что такое количество воспоминаний действительно может свести с ума.
— Не помнишь? — продолжает допытываться Чак, проницательно глядя в глаза.
И тут Дин понимает кое-что еще: Кроули не способен солгать. Все, что у него сейчас есть — воспоминания, а их не подправить в лучшую сторону. Можно спрятать, скрыть, смазать, не показать какую-то часть, но создать ложную память он не способен.
— Да ты просто гений, — замечает Кроули едко.
А еще Дин понимает, что как раз-таки он сам вполне способен лгать. Чак уже повелся на их маленькое представление.
— Иногда мне кажется, что я могу вспомнить, — говорит Дин хрипло и как можно более печально, — но оно постоянно ускользает. Разве ты не помнишь мое имя, отец? — он смело смотрит Чаку в глаза, надеясь, что выглядит достаточно устрашающе.
И сам вдруг пугается своего вопроса. Что если Чак поймет что-то?
— Человеческая психика на удивление устойчива, — говорит Кроули, и его голос звучит непривычно устало, — то, что он не может вспомнить, он постарается объяснить себе сам. Ложные воспоминания довольно частая вещь. И еще, там были…
— Тысячи ангелов, — Кроули снова говорит через Дина, — я зря надеялся, что из тысяч ты мог запомнить одного меня.