Они переносятся на пологий холм, заросший низкими, стелящимися по земле кустами и серым вереском. Дин откуда-то знает, что весной, когда вереск цветет всеми оттенками синего, эти холмы — прекрасны. Сейчас здесь серо и пусто, лишь вдали пасется крупная лохматая овца, пугливо озирающаяся по сторонам. Идеальное место, чтобы никто тебя не увидел, просматривается со всех сторон. Кроули смотрит вдаль, мимо овцы и вереска, длинные волосы развеваются по ветру. Он ждет.
Кроули и сам не знал на что рассчитывал, когда вызывал архангела на разговор. Он же не надеется всерьез, что великий потоп, часть великого же замысла, можно просто взять и отменить? Отменить, только потому, что об этом попросил какой-то демон. Смешно.
Но что-то ведь можно сделать? Хотя бы что-то. Спасти больше людей, чем одна единственная семья, предупредить остальных? Построить еще несколько лодок? Дать им больше времени? Может быть, если люди искренне попросят прощения, Она сжалится над ними? Кроули уверен, что смог бы их убедить раскаяться. Куда проще, чем убеждать в чем-то ангелов.
Или Бога.
С востока уже надвигаются темные грозовые тучи, а в воздухе ощутимо тянет прохладой, когда архангел отвечает на его молитвы. Напуганная вспышкой света овца кидается прочь, бежит вниз по пологому склону, огибая кусты. Кроули провожает ее взглядом.
— Выглядишь… по-новому, — приветствует его Гавриил. Сам он выглядит несколько смущенно.
— Я знаю. Как и ты. Как и остальные, — соглашается с ним Кроули, с печалью думая о тех, кто когда-то создавал с ним этот мир, а сейчас торчит внизу, в огромной огненной яме, о тех, с любовью украшенных чертами жабы или ящерицы, или даже гигантского мушиного клубка (спасибо, мама, ты была так добра к нам). О тех, кто больше не способен ничего создать.
— Значит, теперь разные стороны? — Гавриил явно нервничает, не зная куда деть руки, постоянно отворачивается, избегает смотреть в глаза.
А в моменты, когда все же смотрит, Кроули быстро отбрасывает воспоминание в сторону и картинка делается нечеткой, смазанной. Дин щурится, не понимая сначала, зачем он так. А потом осознает: он не позволяет Чаку увидеть лицо своего собеседника.
— Ага, — отвечает Кроули, откашлявшись, — разные. И никаких тебе больше звезд.
— Мне жаль, — говорит ему Гавриил, — но ты знаешь, что сам был виноват.
— Такое себе сожаление, — замечает Кроули, и они оба молчат.
А потом говорят одновременно:
— Я вовсе не хотел тебя обидеть… — начинает было Гавриил.
— Что вы творите такое? — говорит Кроули горячо.
Дин ощущает, что он верит, еще верит, что сможет переубедить кого-то.
— Это Ее план, — отвечает ему Гавриил, больше не восторженный и не наивный, с горькими складками на лбу, — мы не можем ему противиться.
— Что это за план такой? Уничтожить их за то, что они такие, какими она их создала? Разве это — справедливо?
— Это непостижимо.
— Ну да, ну да, непостижимо. На минуту, хотя бы на одну минуту подумай, а что если Она испытывает не людей? Что если испытания… для нас? Для всех нас и для вас тоже?
— Тогда я должен был пасть, — отвечает ему Гавриил.
— Но ты не падаешь, — подмечает Кроули.
— Не падаю. Значит я все делаю верно. Не лезь в это, — Гавриил называет его каким-то именем, на языке, которого Дин никогда не слышал раньше. Этот язык — прекрасен. Он чист, мелодичен, певуч, и, Дин может поклясться, что видит свет, свет и яркие россыпи звезд в черноте космоса, когда Гавриил произносит его имя. Это имя — прекрасно. Рыжеволосый ангел, что творил туманности — был прекрасен.
— Не называй меня так! Мое имя — Кроли, я демон, забыл?
— Иногда я действительно забываю, — отвечает Гавриил печально, — ты слишком похож на себя прежнего.