И ещё — лёгкий холод. Шёл от бумаги. Не сквозняком. Не температурой. Иным. Как если бы листы были наполовину там — не здесь.
— Сказки… картинки… старческий маразм, — произнёс он вслух.
Голос был ровный, почти будничный. Но звучал пусто. Не в смысле тихо. А так, будто его произносил пустой сосуд. Слова шли не изнутри — а мимо. Без плотности, без желания быть услышанными.
Он перевёл взгляд на буквы. Они не шевелились. Не двигались. Но в них что-то оставалось незавершённым. Как если бы предложение на странице не было законченным — и ты сам должен его дописать.
Он не стал.
Пространство вокруг книги казалось плотнее. Воздух — тяжелее. И в этом сгущении было что-то зеркальное. Не отражающее — проверяющее.
«Ты знаешь, о чём речь, Михалыч».
Не голос. Мысль. Но не его. Или — не совсем его. Как если бы кто-то вставил фразу в ткань его мышления. Осторожно, но без разрешения.
Он медленно оторвал взгляд. Поднял голову. Свет в зале не изменился, но казалось — потускнел. Или стал дальше. Как будто между ним и лампами теперь — стекло. Не одно. Ступенчатое, мутное.
«Иди выпей чай. Остывает. Книга никуда не денется».
Он не шевелился.
Книга, действительно, не двигалась.
Но теперь было ощущение, что это она держит стол. А не наоборот.
Треск радио сдох внезапно, как перерезанная нить. И сразу — звон. Не яркий, не громкий, не крикливый. Один. Короткий. Резкий. Металлический. Как будто врезался в ухо, а не прозвучал. Звон старого телефона. Того самого — на вахте. Белого, с треснутой кнопкой «0», давно уже мёртвого, не подключённого, как шутка из чужого века.
Голову сжало. Не болью — давлением, как будто кто-то прислонился изнутри черепа. Воздух сразу стал плотным, как вода в аквариуме, когда забыли включить фильтр. Он перестал проходить сквозь лёгкие — теперь приходилось вталкивать его в себя.
Он сидел. Ничего не происходило. Книга лежала раскрытая, буквы больше не двигались, но Николай знал — она знает, что звонок был. И знала раньше него.
Влажность прилипла к коже рук. Как после ПВА — не видно, но липко. Пальцы подрагивали. Он услышал, как его собственный ноготь постукивает по столешнице. Мелкий, предательский звук, будто кто-то подаёт знак изнутри тела.
Он вспомнил.
Тот вечер. Курган. Метель. Он шёл по улице Ленина, но не узнавал дома. Не мог вспомнить, куда шёл. Паника тогда была не острая, а тупая, как шершавый камень во рту: ты есть, а смысла — нет. Тогда он подумал: «Вот так, наверное, начинается смерть — только никто не предупреждает».
Телефон не звонил снова. Но этого одного было достаточно.
Он встал. Спина затекла, колени чуть подогнулись — как если бы за это время в кресле он стал старше лет на десять.
«Не подходи. Не бери трубку. Это не тебе».
Мысль не звучала как страх. Она звучала как инструкция. Но ноги двигались. Медленно. По линолеуму, в котором отражался тусклый потолочный свет — будто он шёл по льду, под которым кто-то дышал.
Подошёл к стойке.
Телефон выглядел невинно. Пластик облупился по краям, на трубке — трещина. Пыль на корпусе не колебалась. Всё выглядело неподвижным. Отказанным от времени.
Он протянул руку. Остановился. Посмотрел на неё. Она дрожала. Совсем чуть-чуть — как бумага на сквозняке.
— Ну давай, — прошептал он. — Кто кого.
Взял трубку.
Там была тишина.
Не пустота. Не отключение. Тишина. Она не шуршала, не звенела, не гудела. Она присутствовала. Живее, чем любой голос, чем любое слово, чем всё, что он слышал за последние годы.
Он стоял с трубкой у уха и не дышал.
Потому что если бы вдохнул — она могла бы ответить.