Он сжал пальцы на ручке пакета. Хрустнул батон.
— Всё нормально, – сказал он вслух. – Просто совпало. Ну с кем не бывает.
Рядом прошёл подросток с телефоном в руках. Громко, в наушниках — рэп на английском. Слова не разобрать. Как будто город начал учить другой язык.
Николай не слушал. Он уже знал, что пойдёт домой не сразу. Сначала — в библиотеку. Проверить. Найти страницу.
Потому что, если он прав — то молчание Нины было не молчанием. А признаком.
И у каждого, кто появится в той книге, теперь будет свой знак.
Николай шёл по тротуару, тяжёлым шагом, как будто не снег под ногами, а гравий. Пакет с хлебом был тёплый, чуть отпотевший, пах крошками и целлофаном — но в ладони он лежал странно, как груз, от которого нельзя избавиться, не выдав себя. Он сжимал его чуть крепче, чем требовалось, как будто это был не батон, а вещдок.
Когда прошёл мимо окна булочной — обернулся. Не специально. Как будто кто-то тихо окликнул по фамилии. Там, за стеклом, всё было, как раньше: витрина, стойка, старый коврик, белые обои, которые начали желтеть у углов. И Нина Степановна — стояла, не двигаясь, за прилавком. В пальто. Без покупателя.
Смотрела. Не махала. Не улыбалась. Не пряталась.
Как он вчера — в читальном зале, с книгой, где имя уже напечатано, но голос ещё не забрали. Или уже.
Её взгляд был прямой, как иголка: тонкий, холодный, не агрессивный, но неотвязный. Как будто что-то уже произошло, а ты только должен догнать, что именно.
Он остановился. Пакет в руке будто потяжелел: хрустнула корка, тёплая вмятина прижалась к пальцам. Он не отпускал. Внутри — что-то сжалось.
«Она как я. Только теперь — она в книге».
Он стоял на улице, посреди пасмурного Кургана, и чувствовал, как день будто теряет фокус. Машины ехали — но звук их глушился, как сквозь толстое стекло. Люди проходили, и ни один не смотрел ему в лицо. Ветер дул с левой стороны, но не чувствовался. Воздух — как при перемотке: тёплый, вязкий, мутный.
«Она что-то прочитала. Или её прочитали».
Он сделал полшага — и замер. Хотел вернуться. Зайти. Спросить, мол, ну ты ж не молчишь всё время, правда? Просто голос сорвала, да? Это всё — совпадение, да?
Но ноги не пошли. Внутри — чётко и спокойно прозвучало: если я спрошу — значит, верю. А если верю — всё по-настоящему.
Он поднял голову. Над ним — небо, как пыльная простыня, натянутая на карниз. В центре его — тусклая дырка солнца. Без тепла. Без смысла.
— Да ну нафиг, – сказал он. Вслух. Для равновесия.
И пошёл дальше. Пакет хрустел в руке. За спиной оставался город, в котором тишина начинала пахнуть краской, а молчание — звучать, как фамилия, уже внесённая в каталог.
Он шёл домой медленно, как будто тянул за собой не ноги, а что-то длинное, невидимое, что цеплялось за булочную, за взгляд из окна, за старые бумажки в кармане. На перекрёстке не сразу понял, красный или зелёный — но машин не было, только ветер, пахнущий горелым жиром и дешёвой кожей. Такой запах бывает, когда кто-то сжигает старую куртку на заднем дворе.
На остановке никто не стоял, даже те, кто обычно просто приходит постоять. Воздух висел туго, как мокрое пальто на батарее — не дышалось.
Он сунул руку во внутренний карман. Пальцы нащупали скомканную бумагу — записка, которую он сам же и написал ночью, полусонный, нервный, уставший: «Нина Степановна. Голос, унесённый в ледяной туман, не вернётся, пока не будет услышан».
Буквы плясали от того, как он держал листок — рука дрожала. Ветер будто пытался выдрать его. Он не дал.
«Вчера ночью это уже было написано. До магазина. До того, как она перестала говорить».
Он остановился. Сердце билось не в груди, а в горле — глухо, как кулаком по внутренней стороне двери.
В ушах звенело. Не шум, не мигрень — а как в подъезде, где только что рванули петарду, и ты стоишь в пыльной лестничной клетке, а всё гудит. Только не от звука — от смысла.
Он вспомнил, как в прошлом году, в день города, Нина читала детям стихи. С выражением. С нажимом. Стояла прямо, как будто держала целую колонну на себе. И голос — звонкий, как звонок в школе. Старый, но не слабый. Она тогда прочитала “Берёзу”, и даже пацаны слушали. Не потому что интересно — потому что она говорила так, будто это важно.