Глава 6. Блокнот
Он проснулся не от сна — от факта: тело лежало, а мозг работал. Как насос, вкачивающий внутрь всё, что за ночь накопилось в воздухе. Слова. Имена. Тишина, как у холодной батареи, которую обещали отремонтировать ещё в декабре. Он сидел за столом, глядя на неё — на тетрадь. Обложка была чуть вспучена, как кожа после ожога, и пахла не бумагой — какой-то странной смесью: старый портфель, чуть укропа, зимняя пыль.
Он её не покупал. Точно помнил. Никогда бы не взял такую — слишком нарочитая, кожаная, с закруглёнными краями и капризной завязкой. Не тетрадь, а гостья из других времён, где чернила пахли смертью, а бумага — дымом. Но она лежала в шкафу. Именно сегодня. Именно в той коробке, где раньше были детские рисунки сына, давно переехавшего. Как будто кто-то подменил прошлое — тихо, не грубо. Аккуратно.
Он медленно потянулся к ней, словно к кошке, которую не знаешь — цапнет или лизнёт. Взял. Вес не книжный. Слишком плотная. Пустая, как полочка у гроба, но внутри чувствовалось давление — будто там уже что-то записано, но чернила ещё не проступили.
— Нельзя больше просто читать. Надо как-то… вести учёт, — пробормотал он, и голос прозвучал чужим.
Как будто произносил не он, а кто-то из радиопередач, записанных на старую ленту.
Он провёл рукой по поверхности тетради. Кожа оказалась неожиданно тёплой, почти влажной. И тут же — мелкая дрожь в пальцах. В груди — не страх. Нет. Страх был раньше, когда всё это только начиналось. Сейчас — что-то другое. Как после похорон: уже не боль, не паника. Обязанность. Ритуал.
«Если уж книга пишет, — подумал он. — Значит, кто-то должен и читать. А если читает — то и записывать надо. Чтобы потом… что? Кто потом?».
Он встал, поискал ручку, нашёл старую — с погрызенным колпачком, чернилами "голубая ночь". Щёлкнул, ткнул по листу: идёт. Хорошо.
Тетрадь открылась легко. Первый разворот был белым, как снег на мемориале. Николай провёл линию по центру, ногтем. Слева — "текст". Справа — "факты". Всё. Просто. Без риторики.
Всё, как он любил.
Снаружи, за стеклом, шёл снег. Плавный, не уверенный. Как будто кто-то наверху тоже не был до конца уверен — пускать его или нет. Стекло запотело. Он провёл пальцем вертикальную черту — и в отражении увидел себя. Усталого. В пижаме и куртке. С выражением лица, которое обычно бывает у тех, кто только что понял: он тут надолго.
Он снова взглянул на тетрадь. Страницы колыхнулись. Но окна были закрыты.
«Подумаешь. Сухой воздух», — сказал он себе.
И открыл первую страницу.
Лампа над столом выдавала мутное, масляное тепло, от которого начинало чесаться в висках, будто голову накрыли шерстяным платком. Комната не отапливалась с утра, и воздух в ней стоял тяжелый, как в троллейбусе после снежной остановки: чуть влажный, со вкусом металла и старого хлеба. Николай сидел прямо, как ученик, только пальцы держали ручку не по-детски — с лёгким подрагиванием и желанием уронить всё к чёртовой матери.
Он выровнял тетрадь. Слева колонка — для цитат. Справа — для жизни. Бумага немного морщинилась у корешка, как будто уже хранила в себе ненаписанное. Под ногами скрипнул линолеум — как будто кто-то осторожно переступил на месте. Он не глянул. В библиотеке многое скрипит: полки, воздух, возраст.
— Слева — книга. Справа — жизнь. Ну, по крайней мере пока, — сказал он вслух и хмыкнул, как человек, который слишком часто говорит сам с собой и слишком хорошо знает, что это не помогает.
На кухне — за тонкой стеной — что-то щёлкнуло. Не труба, не дверь. Больше похоже на перелистнутую страницу. Глухой, плотный хлопок, от которого захотелось подняться и проверить, но он остался сидеть. Лучше не двигаться. Лучше пока держать всё в порядке: строчка к строчке, дата к дате.
Он провёл линию под заголовком. Запах чернил — терпкий, аптечный. Ручка царапала бумагу, как старый ноготь по марле. В голове шумело, будто кто-то в соседней комнате держал включённый телевизор — на белом шуме, без картинки.
Он записал:
4 февраля
«Серый кот перейдёт дорогу, и за ним последует беда. Не для тебя — для того, кто глянет ему в глаза».