Глава 7. Чужой почерк
Блокнот лежал там, где он его не оставлял. Подоконник был холодный, покрытый пылью в углах, и казалось, что сам воздух в комнате слегка подсел, как промокшая обивка кресла. Серая ленточка тумана за окном прятала город, и в этом белёсом мареве окна отражали не улицу, а только друг друга. Николай подошёл ближе, на ощупь — как будто шёл к живому. Бумага чуть шевельнулась, когда он её тронул — не от сквозняка, тут не дуло, — от чего-то другого, более настойчивого.
Он сел, не включая свет. В комнате пахло пеплом и картоном, и ещё — чем-то минеральным, будто воздух провёл ночь в каменном подвале. Перо, оставленное вечером на столе, теперь лежало чуть под углом, будто кто-то писал им, потом аккуратно отложил. Рядом — его блокнот. Развернут. На нужной странице. С его строчкой… но не с его почерком.
— Я ведь не так писал. Я помню. Я… писал иначе. — голос прозвучал шепотом, но в пустой комнате он показался слишком громким как выстрел в музее.
Он наклонился. Чернила не были свежими, но и не высохшими. И это было самое странное: буквы не отпечатывались — они стояли. Ровные, тёмные, будто их вытравили в самой бумаге. И ровно по той линии, где вчера он, полусонный, черкнул: «Ты — следующий читатель. Перелистывай осторожно».
Теперь там стояло другое:
«Смотри не то, что написал. Смотри — что осталось».
Он не сразу понял, что сжал пальцы. Костяшки побелели. Было чувство, будто кто-то чужой влез к нему в дом и аккуратно поправил подушку. Не украл, не разбил, не выкинул. Просто сделал по-другому. Лучше. Точнее. Как будто знал, как надо.
Он взял тетрадь обеими руками, уставился на строчку. Хрипло выдохнул.
«И кто же ты, почерк мой каллиграфический? Новый соавтор? Или редактор с того света?».
Он не помнил, чтобы писал с такой выправкой. Ни в юности, ни в армии, ни даже в те годы, когда вёл отчёты на машинке и боялся делать опечатку. Его буквы всегда были неровными, нервными, торопливыми, будто у мысли была одышка. А тут — плавный нажим, выверенный наклон, безупречная парафия строчных. Не человеческий почерк. Не его.
Подоконник под блокнотом был тёплым. Как будто книга или кто-то под ней — долго сидел. Или лежал. Или ждал.
Он поднял глаза. Зеркало у двери тускло отразило его силуэт, но он не узнал себя с первого взгляда. Как будто лицо немного сдвинулось. Или свет. Или время. Всё стало с намёком. Всё — как будто после чего-то. После вмешательства. После редактуры.
Он снова посмотрел на страницу. И медленно, не дыша, перевернул лист. Бумага хрустнула глухо — будто не из блокнота, а из чего-то более старого. Внутри — чисто. Пока.
— Ну-ну. — он почесал подбородок, где щетина казалась вчерашней, но уже чувствовалась недельной. — Игры, значит? Посмотрим, кто кого перепишет.
Комната дышала тёпло и вяло, как тело, укрытое несколькими слоями влажного одеяла. Не было сквозняка, но бумага на столе чуть шевелилась, будто от внутреннего ветра, от памяти о ветре. Воздух был плотный, с привкусом мыла и старого пара, как будто стены за ночь пропитались постирочной тоской. Всё вокруг — пол, стол, собственное тело — казалось чуть липким, как если бы мир только что высох после затопления, но всё ещё скрипел от воды, спрятанной где-то между фразами.
Николай стоял, не садясь, смотрел на блокнот, как смотрят на рану под бинтом. Знал, что надо открыть. Знал, что там будет не то. Не то, что писал. Или не тем, чем писал. Или не тогда. Но всё равно — его.
Скрип. Где-то выше, в темноте лестничной клетки, где уже десять лет никто не жил. Скрип, как шаг без веса. Или как память о шаге. Николай не повернулся. Только сказал глухо:
— Ну давай, покажи, что ещё я "не так" написал.
Он сел. Медленно. Так, будто стул мог укусить. Спина слипалась с рубашкой — от жары или от напряжения, он уже не различал. Руки дрожали не от страха — он это себе повторял — а от злости. Или от усталости. Или от узнавания.
Открыл блокнот. Страница белела как-то слишком ровно. Чернила его — но не его. Слова те же — но с другим намерением. В строке, где было: «Голос в тумане не вернётся...», теперь стояло: «Он уже здесь. Слушай».
Почерк всё ещё был похож. Почти. Но — не он. И дело было не в наклоне, не в нажиме, не в форме буквы «г» (хотя она была подлинно чужая — беззвучная, с коротким хвостом). Дело было в тоне. Это был не текст. Это было… обращение. Слово, у которого были зубы.