Мартинес тяжело вздохнул — за неделю пребывания в Умаите он вымотался как никогда в жизни, и совершил удивительное для себя открытие, которое его ошарашило. Кругом него были совсем не те парагвайцы, к которым привык в своем времени — они резко отличались и по поведению, и главное по взглядам на жизнь. И все дело в том, что в стране сейчас был строй, весьма похожий на социализм в представлениях «боливарианцев». Именно так — социализм, в стране как класс отсутствовали латифундисты, этот «бич» стран Латинской Америки. Историки писали, что их место заняли Лопесы со всем семейством, которые только и занимались тем, что «расхищали» народное достояние, превратившись в «новую» аристократию. Вот только эти домыслы, как оказалось, не имеют никакого отношения к реальности. Так называемые «поместья родины» не являлись их личной собственностью, и не раздавались как гасиенды. Это своего рода аналог государственных хозяйств, и вся продукция с них, в основном от скотоводства, шла исключительно на оплату импорта. Да и сам диктатор чуть ли не взбесился, когда он ему рассказал о том, каким вором его описывают «историки». После долгой ругани дон Франциско сказал, что живет исключительно на жалование, и больше ему ничего не надо. А свой дом готов показать любому, кто усомнится в его словах, хотя не отрицал, что его отец любил комфорт, но так и правил страной больше двух десятилетий. И добавил, что если кто-то вздумает латифундию организовать, то помрет нехорошей смертью, и быстро, пусть даже родной брат.
В такую решимость охотно верилось — просто Алехандро знал, что президент так и поступил с младшим братом, которого заподозрил в «измене». Хотя обвинение за уши принято — это случилось тогда, когда всем стало ясно, что после четырех лет изнурительной войны Парагвай потерпел поражение. Вот только с мыслью о том сам Лопес никак не мог смириться, и продолжал воевать до своего конца, до последнего вздоха.
«Упертый» человек, и в запредельной решимости самому «хефе» не откажешь, недаром в будущем почитается всеми парагвайцами, кроме «легионеров», настоящим «героем нации».
И такие же жители, с которыми ему приходилось общаться постоянно. «Социализм» в самой основе владения землей — она сейчас государственная, крестьянам выделяются больше, чем достаточные наделы, которых хватает не только для пропитания многочисленного семейства, но и для выращивания зерновых, бобовых, табака и кукурузы для сдачи оговоренных налогов государству. Купля-продажа земельных участков в частную собственность не допускается категорически, так как крестьяне не владельцы своих наделов, а «пожизненные» арендаторы у государства за чисто символическую плату. И такое положение всех полностью устраивает.
Из нынешних стран подобное фермерство имеет быть место у гринго, но там институт частной собственности священен. Нечто похожее делали русские большевики, но коммунистический эксперимент исключал труд людей на их собственных наделах, заменяя его чем-то вроде коллективной работы на государство, как раньше на латифундиста или помещика. Именно потому «боливарианцы» резонно считали, что таковым «свободный труд» быть не может, человек должен иметь полное право пользоваться его плодами, а не быть от них отчужденным государством, что подменило собой «хозяина». И подсознательно Алехандро ощутил, что именно парагвайские порядки вызвали такое озлобление у заправил «Тройственного Альянса» — латифундисты смертельно испугались, что их правлению, если победит Лопес, наступит конец. Недаром ему предлагали уехать, обещая не преследовать и дать много денег, но «хефе» категорически отказался. И в европейских странах Парагвай воспринимали с крайним подозрением — ведь совсем недавно там прокатились революции, а тут давно дорвавшиеся до власти карбонарии, у которых частная собственность отсутствует как таковая.
И теперь Алехандро, соприкоснувшись с этими гордыми людьми, отчетливо понимал, почему их всех принесут в заклание, как жертвенного агнца и без всякой жалости к блеянию.