Теперь уже — бесповоротно и навсегда.
И я решаюсь озвучить вконец измучивший меня вопрос:
— Ты сказал, что в упор не видишь таких, как я. Так каких, Волков?
— Моральных уродов, из-за которых умирают люди.
— Ну ты даешь! Из-за меня никто не умер, алло! — я с облегчением пихаю его локтем в бок, и его разбитая губа кривится.
— Да уж. Никто не умер. — Волков кивает в сторону ребят, внимательно разглядывает Ингу, и я вынуждена делать то же самое. — Думаешь, почему она всегда носит вещи с длинными рукавами?..
Бобкова поправляет непослушные белые волосы, угощает девчонок конфетами, любуется новыми подругами, словно сокровищем, тепло улыбается…
— Эм… Нет денег на шмотки по сезону? — резонно предполагаю я, и Волков коротко качает головой.
— Неправильный ответ, Ходорова. Давай-ка я тебе кое-что напомню.
Я понимаю, куда он клонит, и во рту пересыхает. Осознание, что он в курсе всего, выжигает кислотой остатки еле живой души… Он не моргая смотрит на меня и без всяких эмоций выдает:
— Вы буллили Ингу со второго по девятый, приклеивали к одежде прокладки, обзывали, пинали, ломали линейки и ручки, плевали в рюкзак, не давали отвечать на уроках, распускали сплетни, травили в сети. Ровно год назад она вернулась домой, закрылась в комнате и…
— Пожалуйста, хватит… — прошу я, но он упорно продолжает:
— Моя бабка умоляла ее мать не вызывать скорую — иначе Ингу упекли бы в психушку и окончательно сломали диагнозом жизнь, а идиота Рюмина и тебя точно поставили бы на учет — и лично метнулась на такси за врачом. Серьезных последствий удалось избежать, Инга умолчала о причинах, никто в поселке не узнал об инциденте… Только шрамы ее остались — как напоминание, что люди злы, а мир несправедлив. Тогда за нее некому было заступаться. Но сейчас здесь я, и я попробую ее переубедить.
* * *
Глава 21
Урча и поднимая клубы пыли с обочин, у остановки тормозит бежевый микроавтобус. Боковая дверь с визгом отодвигается, и бабушки, похватав тележки и баулы, разом устремляются на его штурм.
Шикарный повод наконец прервать экскурс в мое грязное прошлое — пробормотав извинения, я вскакиваю со скамейки и, старательно пряча глаза, тоже ныряю в загазованный салон. Пробираюсь к задним сиденьям, плюхаюсь в мягкое потертое кресло возле окна и как под гипнозом пялюсь на Волкова.
Он медленно встает, прячет руки в карманы худи и, чуть прихрамывая, идет к ребятам. Вокруг него искрится и сверкает воздух, на каком-то особом, почти физическом уровне я ощущаю с ним прочную связь, и мотыльки с шерстяными крыльями противно трепыхаются в районе желудка.
Волков стукается кулаками с парнями и здоровается с девчонками, больше не смотрит в мою сторону, и связь разрывается — теперь в груди теснятся отчаяние и боль.
Он не знает и половины подробностей той дерьмовой и долгой истории.
Унизить Бобкову, столкнуть с дороги, ударить было для меня обыденным явлением на протяжении последних девяти лет учебы в школе.
Когда доставал отец, когда бесили учителя, когда Белецкий сказал, что не может встречаться с малолеткой, я, дьявольски улыбаясь, отрывалась на Инге. Она не жаловалась… Никому и никогда.