Глава 3. Колодец, которого никто не чинит
ОХОТНИЧИЙ КОДЕКС
Сводка №3. КИКИМОРА БОЛОТНАЯ (раздел: точки исчезновения, подгруппа "утопленные узлы")
Колодец не пьёт воду. Колодец смотрит вверх.
Старые колодцы — излюбленные узлы присутствия болотной кикиморы. Особенно — брошенные, забытые, затянутые илом. Верёвки в таких колодцах могут быть обуглены, дерево — тёплым на ощупь.
Вода там — мутная, будто живая, от неё не отражается лицо. Глядящий внутрь может услышать шёпот — особенно дети. Иногда появляется Старая Женщина — у воды, среди тростника. Взрослым она не видна.
Признак ложного колодца: отсутствие отражения у дневного света, тишина вблизи, даже в ветреную погоду.
Оповещение: если ребёнок говорит, что видел «бабушку» у колодца — контакт уже состоялся.
Стратегия: не подходить без соли, верёвку не трогать. Не пить воду. Не смотреть долго.
С утра воздух стал другим.
Он не изменился — затянулся. Как бинт на ране, которую решили не вскрывать, но которая всё равно болит. Как вода в кувшине, простоявшем на подоконнике несколько дней: чистая с виду, но тянет плесенью, если вдохнуть ближе. И небо — не мрачное, не серое, а бледное, будто устало быть фоном для вещей, которые всё равно не проясняются.
Деревня проснулась, но не вышла. Ни одного окна открытого, ни тряпки на верёвке, ни шума дров — как будто воздух здесь не предназначен для обмена. И они шли — втроём, тихо, не переговариваясь, по узкой дороге, которая раньше была центральной, а теперь просто — между домами. Там, где раньше, по слухам, ставили ёлку. Или собирались на первомай.
И в самом сердце, словно заноза под ногтем — он.
Колодец.
Он не выглядел пугающим. Наоборот — старый, закопчённый, с прогнувшимся верхом, затянутый тростником. Как будто давно не нужен. Как будто природа решила — не напоминать. Но именно это и было тревожным: то, что его не чинят, не засыпают, не трогают. Просто… терпят. Обходят. Молча.
Подходить было неприятно. Почва под ногами пружинила. То ли вода снизу, то ли слишком много пропиталось. Тростник шевелился сам по себе — не от ветра, которого не было, а от воспоминаний, которые остались в земле.
Григорий шёл первым. Остановился. Снял кепку. Потёр затылок. Потом снова надел, точно так же. Он смотрел в колодец не как в источник — как в упрёк. Потому что знал — это место что-то знает. Не видело. Знает.
— Не глубокий, — сказал он. — Илом тянет. Верёвка сгорела. Ведра нет.
Он наклонился. Вода внутри была мутная, но почти ровная. Поверхность — как кожа у спящего, когда не уверен, спит ли он. Только плёнка — тонкая, и в ней виднелся узор дыхания. Как будто кто-то под ней — ещё здесь.
Лидия доставала камеру. Фиксировала всё — ракурс, просвет, траву. Но взгляд её не держался ни на чём. Он скользил. Потому что здесь не было фокуса. Всё расплывалось — не на плёнке, а в сознании. Как будто всё было на месте, но не в своём времени.
«Тут было движение, — подумала она. — И всё стало неподвижным. Но не потому что ушло — а потому что ждёт другого ритма».
Александр стоял немного поодаль. Не подходил. Смотрел в сторону. Не на сам колодец — на тростник. Он стоял, как стоит ребёнок, которому нельзя подойти ближе, но который уже всё понял.
— Тяжело в ушах, — сказал он негромко. — Как в поезде, когда засыпаешь. И кажется — что тебя кто-то зовёт. Но это не зов. Это память зовёт тебя.
Григорий обернулся. Улыбнулся углом губ. Улыбка вышла неуклюжей, как запутавшийся костыль.
— Не накручивай, — сказал он. — Просто старое место. Тут всё старое. И грязное.
Александр кивнул. Но не спорил. Просто продолжал смотреть в тростник.