Он опустил зонд в колодец. Медленно, как в церемонии. Лидия замерла с блокнотом, не записывая. Александр не двигался. Лишь наблюдал. Вода дрожала. Шёлест троса был тише, чем должно быть. Будто всё здесь слушало.
— Или засыпало, или кто-то притащил камней, — пробормотал Григорий, когда зонд, вопреки ожиданию, ударился о дно почти сразу.
Не с привычным звуком — не глухо, не гулко, а… влажно, как если бы удар пришёлся по внутренности живого.
Он замер. Вода не всплеснула. Не дрогнула. Трос натянулся, как будто цеплялся не за гравитацию, а за волю.
И тогда Александр сказал:
— Не буди. Она почти заснула.
Тихо. Спокойно. Почти ласково. Как говорят рядом с больным.
Григорий медленно поднял глаза. Не на сына. На воду. И впервые — не как охотник. Как человек, которого могут не впустить обратно.
Лидия чувствовала, как холодно стало в горле. Покалывало губы. Рука с карандашом дрожала, но не от страха — от невозможности выбрать, что именно зафиксировать. Потому что тут не было события. Была атмосфера, вытягивающая из тебя внутренний вес.
Александр отступил на шаг. Медленно. Как в храме. Как к иконе. Он не испугался. Он понял. И улыбнулся — чуть. Не как ребёнок. Как старик, который видел такое уже однажды.
— Или она насытилась, — сказал он. — И ждёт нового.
Григорий выпрямился. Не сказал ни слова. Он был крепкий, тяжёлый, уверенный в руках, но теперь вся тяжесть вдруг стала ненужной. Неместной.
«Нельзя в этом деле надеяться на инстинкт, — подумал он. — Потому что здесь инстинкт тебя предаёт. Он сам хочет убежать. А ты — держишься только потому, что рядом сын и жена. И нельзя быть первым, кто дрогнул».
Он потянул трос. Зонд вышел с тугим звуком. Как если бы его не отпускали, а выпускали. Молча. Без всплеска.
— Проверим завтра, — сказал он.
Ровно. Чуть грубее, чем надо.
Он свернул трос, спрятал капсулу. Всё было правильно. Всё по инструкции. Только руки были чуть мокрые. Хотя зонд был сухой.
Лидия что-то записала. И потом — медленно обвела строчку, как черту под итогом.
«Тут нет центра. Только граница».
Александр подошёл ближе. Глянул в воду.
— Она смотрит снизу, — сказал он. — Но сквозь нас.
Лидия вздрогнула.
Под ногами — земля. Но не твёрдая. Под землёй — вода. А под водой — не пустота, а что-то, что умеет ждать.
И ждать — молча. С закрытыми глазами. С открытым ртом. С именем, которое давно забыли, но которое всё ещё звучит в колодце, если стоять достаточно тихо.
Лидия молчала. Стояла, держала аппарат двумя руками — привычно, как держат чашку в ночном коридоре, где темно, но не хочется включать свет. Она смотрела на воду, не вглядываясь, потому что знала: если вглядеться — она взглянет в ответ. А в ответ — не всегда взгляд, может быть вовлечение.
И всё же она достала запасной шнур. Старый, брезентовый, от трофейной фляги. Привязала за кольцо. Сделала всё точно, прочно, почти профессионально. Григорий не мешал. Он понимал: ей нужно.
— Только без героизма, — буркнул он. — Мы сюда работать приехали, не на провидение вызывать.
— Я не зову, — тихо сказала Лидия. — Я просто опущу взгляд вглубь. Иногда… когда видишь своё отражение слишком близко, оно начинает дышать отдельно.
Она аккуратно опустила фотоаппарат в колодец. Камера скользнула в мутную воду, как будто вошла не в жидкость, а в память, и вода не разошлась кругами, не всплеснула — просто приняла.
На секунду — всё было тихо. Даже тростник застыл. Даже Александр не дышал.
А потом — рывок. Резкий. Не вниз — вбок. Шнур сорвало, как если бы его взяла рука, и не выдернула, а отняла. Фотоаппарат исчез. Ни всплеска. Ни пузыря.
Григорий уже подскочил, поймал шнур. Перехватил, дёрнул. Он был цел. Крепкий. Мокрый, но без веса. Аппарата не было.
— Чёрт, — сказал он, не громко.
Не злобно. А как говорят, когда понимают: шутки кончились.