Лидия достала папку. Она всегда доставала её одинаково: чётко, аккуратно, сдвинув чашку, не заглянув в глаза мужу — не потому что прятала, а потому что если смотреть на него сейчас, можно... расслабиться. А расслабляться — значит перестать быть наблюдателем.
Чернила в ручке шли плохо, строчка прерывалась, как дыхание в полусне. Но она писала, не останавливаясь, быстро, почти автоматично:
«Местные слишком добры. Вежливость как защитный механизм. Они улыбаются не из страха перед нами — из привычки скрывать. Каждое “да” звучит, как “уходите”. Каждое “уходите” — как “оставайтесь, но молча”. Они не прячут тела. Они прячут саму возможность задать вопрос о них. И делают это так, будто кто-то учил».
Она отложила ручку, но не папку. Подумала — и добавила: «Начинается этап скрытого сбора. Факты мертвы. Живое — только в реакциях, в заминке перед словом, в том, как старик почесал висок не своей рукой. В голосах, которые повторяют фразы, но не понимают, что их повторяют. Это не ложь. Это — обязанность.
Потом — пауза. Лёгкая. Простой переход строки. Почти ничего. Но на следующей строке — другое.
«Имя: Егорка. Говорит не словами. Через сны. Через рисунки. Через мать — которая не спит. В доме с тремя окнами и одной дверью, которая не закрывается. Потому что нельзя. Потому что она уже пришла однажды, когда та дверь была заперта».
Лидия остановилась. Посмотрела на часы. Стрелки стояли. Снаружи тишина сгущалась — но не как ночь. Как ожидание.