— Мы... — начал младший и осёкся.
Старший поднял ладонь, будто извиняясь перед чайником, и заговорил, глядя на свой собственный кулак:
— Мы думали, найдутся. Тут дети… как ветер. Пришёл и ушёл. Бегают… по сараям, по лесам. Тут если б на каждое исчезновение…
Он запнулся. Чуть слышно. Но Лидия это услышала. Она слышала и то, что не сказали. Особенно это.
— Но их не было уже неделю, — сказала она, всё тем же тоном.
Словно сообщала температуру воздуха.
— У нас тут… — снова начал младший, но слова выходили тяжело, как будто из-под земли. — Не всё сразу видишь.
Он попробовал улыбнуться. И улыбка вышла. Но какая — натянутая, прозрачная, как мокрая ткань, которая вот-вот прорвётся. Не человек улыбался — оберег.
Лидия чувствовала, как вспотевают подмышки. Пот холодный, как вода из-под льда. Дышать тяжело — не от духоты, а от ощущения, что в комнате ещё кто-то есть, и он не одобряет. Не присутствует — следит. И не снаружи — внутри.
Григорий сидел чуть в тени, двинув подбородком, будто всё ещё взвешивал, стоит ли вмешаться. Но не вмешался. Он знал: Лидия вела допрос. Только не как следователь — как врач, который говорит с больным, что не признаёт симптомов.
Александр в это время водил пальцем по скатерти — раз, другой, третий. Круги. Внутри круга — ещё круг. Потом точка. Потом снова круг.
Лидия подумала: это порог. Не вход. Не выход. Не дверь. А именно порог. И они стоят на нём — одни. А старики… старики держат его изнутри. Не впускают. Не выпускают. Потому что знают: если назвать вслух — оно войдёт. И всё. Слово станет плотью.
Григорий почесал затылок — жест грубый, уставший, но в нём была осторожность. Руки не дрожали. Но глаза… глаза были внимательны. Как у охотника, который знает: ружьё тут не поможет.
Александр тихо сказал:
— Здесь нельзя говорить «исчез». Здесь говорят «ушёл».
Но никто не отреагировал. Даже Лидия. Потому что в этот момент никто не хотел узнать, откуда он это знает.
Лидия поднялась медленно, не как угрожающий гость, а как человек, которому стало душно. Который ищет окно. Хотя знала — окна тут не спасут. Воздух в доме был не затхлый — сдерживаемый, как в склепе, где свечи уже сгорели, но воск ещё держит тепло.
— Покажете место, где нашли вещь? — спросила она, тихо, но без попытки смягчить.
Старики молчали. Один смотрел в чашку, другой — в стену. Ни один — в лицо.
— У нас ничего не осталось, — сказал тот, что старше. — Ни следа. Ни… даже имени. Имя теперь не говорят.
— Но вы же назвали его, — Лидия не повысила голоса.
Она просто стояла. И этого было достаточно, чтобы в комнате стало холоднее.
— Это… — старик замер, на мгновение взглянув на брата. — Это не я сказал.
На секунду в доме стало очень тихо. Так тихо, что можно было расслышать, как стареет мебель.
Лидия сжала пальцы. Григорий сделал шаг вперёд, и пол под ним хрустнул — будто отломилось что-то не в дереве, а в намерении. Но Лидия встретилась с ним взглядом. Не качнула головой — взглядом. В этом взгляде было всё: не надо, рано, сорвётся, уйдёт, исчезнет.
Он остановился.
— Завтра, — сказал второй старик, кашлянув. — Если… если туман не выйдет, может кто и покажет. Тропка там есть, старая. К речке. Но лучше по свету. Лучше не в одиночку.
— Кто покажет? — спросил Григорий.
— Тут все свои, — уклончиво. — Никто не чужой. Тут... передают.
Лидия поняла: имя есть, но его не скажут. Потому что имя — это ключ. И ключ этот они держат не из упрямства, а из страха. Страха, в котором нет истерики. Только долга. Как будто они охраняют не секрет, а узел, завязанный не на верёвке, а на жизни.