Лидия слушала тишину. И внутри неё звенело: не трогай. Не громче. Не ближе. Не сейчас.
Где-то в доме — щёлкнуло. Или это был сустав? Или кость? Или старая ступень? В любом случае — слишком медленно, чтобы быть случайным. И слишком точно — чтобы быть совпадением.
— Открывай! — голос Григория ударил в глухую дверь, как кулак по мокрой берёзе — звук расползся, но не прорвался.
Тон в нём был не угрожающе-громким, а тем, каким говорят с теми, кто должен. Кто обязан. Кого уже приговорили молчаливой процедурой. Григорий знал этот голос. Он звучал у него в груди каждый раз, когда страх хотел взять власть — и тогда он становился твёрже. Потому что иначе — нельзя. Он охотник. Он отец. Он должен быть железом, если мир становится болотом.
Ответа не было.
Александр отступил на шаг. Даже не испугался — просто так было нужно. Он отшёл чуть в сторону, будто чтобы не мешать. Но Лидия увидела — он не уходил. Он становился рядом. С домом. Не с ними.
— Мы пришли не вредить, — сказала она, как будто воздух сам спросил, зачем они тут.
Тихо, сдержанно. Как говорят на похоронах. Как говорят, когда в комнате кто-то спит — и если его разбудить, будет уже не тот, кого звали.
Александр посмотрел на неё из-под ресниц, не поворачивая головы. У него был такой взгляд, будто он слышал не слова, а суть. И мог её повторить, но не собирался.
— Она знает, — прошептал он, почти в шёпоте к земле. — Но она не для вас. Она — теперь только для меня.
У Лидии в желудке пошло тепло, которое не грело. Она узнала его. Это было то самое тепло, каким становится кровь, если падаешь. Если тебя бросают. Если теряешь связь. Не с ребёнком — с реальностью, в которой он ещё твой.
Григорий застыл. Зубы стиснуты. Плечи подняты. Щека дёрнулась — еле заметно, но именно это движение Лидия всегда замечала в нём первым, когда он начинал проигрывать спор, даже если этого ещё никто не понял. Она чувствовала — он сейчас скажет что-то резкое. Или пнет дверь. Или уйдёт. Потому что с этим домом не договориться. Не потому что он сильнее — а потому что он не говорит на тех языках, что знает человек с протоколом.
Она сделала шаг вперёд. Не чтобы остановить, а просто — быть рядом.
«Если бы я была этой женщиной, — подумала Лидия. — Я бы тоже молчала. Говорят только те, кого не спрашивают. А к ней стучались слишком много лет подряд. Слишком одинаково. Слишком громко».
Скрежет где-то в глубине дома прошёл через доски, как сквозняк — не звук, а ощущение. Как будто дом выдохнул, но не снаружи — внутри. Внутри них.
Лидия почувствовала, как сводит пальцы. Пустяковая боль — но цепкая, как цепь. Она смотрела на сына. Он не двигался. Он не моргал. Зрачки его были широки, как в полумраке. Хотя на крыльце было светло.
Григорий отступил. Сделал вид, что просто осматривает дом. Что у него — тактика. Что он сейчас — не сдался, а пересчитал углы. Но Лидия знала: это не отступление. Это — признание. Он не мог взять эту крепость, потому что она не крепость. Она — зеркало. И сейчас оно отражало не его.
— Если она решит — мы узнаем, — сказала Лидия просто.
Без торжественности. Без подчеркивания.
Григорий промолчал. Только прошёлся взглядом по дому — так, как смотрят на человека, которого не убили, потому что «не стоило пачкать руки».
Лидия смотрела в мутное окно, как будто в зеркало, покрытое плёнкой времени. Дом молчал — но не как пустой. Как сытый. Как тот, кто больше не нуждается в словах. Воздух вокруг густел, тяжёлел, словно вода в марлевом мешке, натянутом над их лицами. Было сложно не то что говорить — даже думать громко.
Она не знала, зачем шепчет. Но знала, что именно так и надо.
— Мы уйдём, — произнесла почти беззвучно, словно молилась. — Но мы знаем, что ты есть.
И тень в окне — как будто до этого всего лишь затаившаяся, забытая складка пространства — шевельнулась. Не резко. Почти ласково. Сначала просто темнее стало в левом углу, потом — чуть дрогнул полог, и под ним возникло лицо. Сморщенное. Белоглазое. И... человеческое. Не в смысле формы — в смысле боли. Она смотрела. Она знала. И — кивнула. Один раз. Словно не им, а самой себе. И исчезла.