– Я не буду! – вспыхнул, отпрянув от подношения, Кроулинг.
– Вы должны!
– Не буду! – упорствовал он, хотя страшная засуха сжигала ему нёбо. – Уйди!
– Пей! – очи Изабеллы сверкали, как зеницы Чёрной Аннис, заставляя повиноваться ей. – Не медли!
Он сдался и, обхватив ещё тёплый после дядюшкиного тела напиток, перебарывая отвращение и тошноту, влил его в своё страждущее горло. Кровь текла густой, кисельной массой, заставляя пищевод инстинктивно содрогаться, препятствуя её движению внутри Кроулинга. Пока он пил то, что исторглось из его дяди, Изабелла бесновалась по комнате в шаманской пляске, истошно выкрикивая латинские фразы, отдалённо ему знакомые:
«Quid est, Catulle? quid moraris emori?
Sella in curuli struma Nonius sedet,
Per consulatum peierat Vatinius:
Quid est, Catulle? quid moraris emori?»
Терпкая кровь дурманила Кроулинга, отягощала его сердце дополнительным грузом. Он пил – сколько? Часы разбились – не с чем было свериться. Вроде бы, совсем недолго – пока Изабелла голосила свои проклятия – но так же и вечность, целую вечность, покуда глоток отмерял собой минувший год. Воли его не хватало для того, чтобы опорожнить стакан до дна. Кроулинг даже не чувствовал вкуса того, что пьёт, – мысль его была захвачена самим ритуалом и его язычески-пленительным антуражем в виде танцующей нагишом вакханки, чьи ступни перескакивали с белого на чёрное, ни разу не повторив клетки.
– О, да! О, да! – извивалась Изабелла, потряхивая грудями, словно кастаньетами. – Вбирай в себя всё! Oblivisci, oblitus est!
Наконец, последний сгусток крови исчез во рту Кроулинга, опьянив его хуже всякого вина. Борясь с поглощающей тело слабостью, он делал попытки встать с кресла, но нечто на подобии незримых нитей удерживало его в неподвижности. Заметив, что бокал в руке Кроулинга пуст, Изабелла замерла и подалась поближе к нему:
– «Эй, девушка в поле, что с русой косой // Идёт с затаённой под сердцем тоской»! – принялась напевать Изабелла. – «Уплыл её милый в такие края // Возврата откуда нечего ждать»! – не дойдя пары шагов до Кроулинга, она уселась на пол, раздвинув ноги так, чтобы ему хорошо была видна её промежность. – «Лишь в снах к ней является миленький тот // Но от встреч с ним бросает девушку в пот // Застылая кожа, и мертвы глаза // К себе зазывает рука мертвеца»! – на финальной строчке пение её перешло в рёв, и всё миндальное тельце, что прежде настырно взывало к кроулинговому естеству, пошло трещинами и швами, будто старый камзол. Из разверзшихся прорех на свет божий вырвалась нечисть: из пасти, жужжа крылами, повыскакивала саранча, черви поползли из ушей, личинки прогрызлись сквозь кожу грудей, пауки выбрались из-под рёбер, тараканами обернулись ногти, а из раскрытого влагалища, шипя и скаля ядовитые клыки, потекли змеи и прочие мерзкие гады.