– Указ отменить можно, – смутился Иван.
Горчаков в который раз уже уронил лицо в ладони. Он – обладающий умом воистину государственным – такие слова принимал кривясь, словно от зубной боли.
– А то, что Константин Павлович сам не желает править, а? Заставили бы?
– Во благо России…
– Да срать он хотел на благо России! – буквально взорвалась я. – Я сейчас крамолу скажу, но Великий Князь во многом глуповат, не сдержан, дурно воспитан. Вот только когда дело о его жизни, проявляет звериную предусмотрительность! Вы его силком на трон не затащите, ему покушение в Михайловском до сих пор в кошмарах снится! Он счастлив в браке со своей полькой и ничего более не желает.
– Думаете, ему не делали предложений об отложении Царства Польского от России? – раздался новый голос в зале.
Тимка, стоящий в дверях, посторонился и вежливо поклонился вошедшему графу Аракчееву. Алексей Андреевич наслаждался произведенным от своего появления эффектом. По своему обыкновению он был в полном мундире, с орденами, сапоги начищены для зеркального блеска. Я подняла бровь, как бы спрашивая: какими судьбами. В ответ получила лишь снисходительную усмешку: служба такая.
Бывшие лицеисты в некотором потрясении встали и изобразили поклоны. Аракчеев же прошел к столу и, не спрашивая разрешения, сел. С улыбочкой, от которой многим становилось едва ли не хуже, чем от моего озарения. Вот и три товарища притихли.
– Делали, и не раз. Да вот не хочет Константин сам править, ни в какую. Господь милосердный, ну почему же такими дураками Россия полна? – воздел очи к потолку граф. – О, Александра Платоновна, новая люстра?
Я и сама с удивлением посмотрела вверх, как и все остальные. Ну да, бронзовое произведение искусства под античность, как это сейчас модно, на пять рожков, в которые Танька ежевечерне вставляет новые свечи. Для того у нее есть небольшая лесенка.
Вот ведь! Сбил этим дурацким паникадилом всех с мыслей и настроя!
– Какими судьбами, Алексей Андреевич, – мило спросила я.
– Да все теми же, Александра Платоновна. Город весь взбаламучен. Император умер, по столице всякие слухи гуляют, да разные люди воду мутят. И к Вам добрались, – граф показал на притихшего Пущина. – Про Спиридонова знаю. Соболезную, знаю, как дорог сей пристав Вам был. Да и человек добрый, признаю.
Я кивнула с благодарностью.
– Лунин и Бурцев, – утвердительно сказал Аракчеев. – Оба виновны, но надо установить, кто именно нанес смертельный удар. Тебе известно это?
Пущин не знал. Я ощущала, что он и в самом деле ничего не ведал об убийстве, для него стремительно развивающиеся события предстали неожиданным кошмаром. Даже я своим талантом тут не смогла бы помочь, но вмешался Гриша.
Ох, удивляет он меня все больше.
– Лунин и Бурцев, – спросил он Ивана, – кто из них левой рукой привычнее владел?
Граф с интересом посмотрел на моего охранника: к чему такой вопрос. И Григорий пояснил, что Спиридонова ударили со спины и слева, и объяснить это можно только одним – убийца является прирожденным левшой. Уж больно складный получился укол, хотя он бы поостерегся задевать яремную вену, из которой крови выльется столько, что хоть таз подставляй. На столь беспардонные слова я поморщилась, но возмущаться не стала, все же Гриша не был Николаю Порфирьевичу другом или близким знакомым, а рассуждал сейчас о преступлении, словно отстраняясь от него.
О том, был ли кто из злодеев левшой, Пущин сказать не мог, однако зрачки мои сузились, и бывший мой ученик провалился в воспоминания, из которых выскочил, держась за больную голову.
– Бурцев! Он даже игристое шуйцей[3] принимал!
Аракчеев кивнул и снова спросил:
– Что знаешь о пассажире «Саванны»?
Иван умоляюще посмотрел на меня. Озаряться ему больше не хотелось, все же не самые приятные ощущения после моего Света остаются. Название пироскафа он слышал, конечно – корабль приметный, но никогда в делах общества оно не поднималось, да и об англичанах неких он узнал только сегодня.
У меня сложилось мнение, что Пущина его товарищи по политической борьбе держали исключительно для количества и возможных связей. Никаких крамольных разговоров при нем не велось, сам он принимал соратников за таких же восторженных идеалистов – по подобию своему.
Граф, выслушав все до конца, какое-то время молчал, глядя на Ивана. Очевидно, некое решение он принял, потому что претензии к подпоручику он снимает.
– Так и отпустите? – изумилась я.
– Дурака судить – только славу ему делать, – отмахнулся Аракчеев и перевел тяжелый взор на Пушкина.