И Томас поплелся обратно в дом за резиновыми перчатками.
Когда он, наконец, закончил с уборкой, то вдруг почувствовал облегчение. Не просто обычное облегчение человека, разделавшегося с неприятной работой. Нет… это было облегчение человека, осознавшего, что он легко отделался. Томас вновь вспомнил, как звучал тот нечеловеческий голос… даже сейчас, при свете дня, от этого воспоминания пробирали мурашки. Все могло кончиться хуже, чем просто разбросанным мусором… намного хуже. Подсознательная уверенность в этом была столь же нелепой, как и в том, что заметка об убийствах не была вымыслом — и, однако, столь же твердой.
Ладно, сказал себе Франджони. Проехали и забыли.
Но забыть не получалось.
Когда он вновь вышел из дома, чтобы все-таки отправить письмо, то не остановился у ближайшего ящика, а дошагал до самой почты. Ему казалось, что письмо, брошенное в ящик прямо здесь, дойдет быстрее — хотя, наверное, это была чепуха, все письма из всех ящиков Барлингтона, скорее всего, сначала собирают в общую кучу и лишь потом сортируют по адресам… Почта располагалась рядом с автостанцией, куда раз в сутки приходил «Грейхаунд» из Нью-Йорка, и Франджони вспомнил, что там внутри, в крохотном зале ожидания, имеются две телефонные кабины, едва ли не последние в городе в эту эпоху всеобщих мобильников. Повинуясь внезапно возникшей идее, он вошел.
В зальчике, как и следовало ожидать, никого не было. Автобус уже ушел, и нового не будет до завтра. Томас еще помнил времена, когда был и второй рейс, вечерний, но его отменили еще при Клинтоне. Все портится и разрушается со временем, м-да.
Он направился в одну из кабинок, где лежала толстая растрепанная телефонная книга с засаленными краями страниц. Напряг память, вспоминая; описания расправ он запомнил даже слишком хорошо, а вот имена и фамилии как-то не очень. Терезита… это имя запомнилось ему хорошо, потому что очень уж нелепо сочеталась уменьшительная форма, подходящая для девочки, с возрастом носившей его старухи, а вот как была ее фамилия? что-то на «й», в два слога… «Йерре», да. Франджони принялся листать справочник, надеясь, что такого имени там не окажется.
Оно там оказалось. Судя по отсутствию других Йерре, Терезита жила одна… хотя, строго говоря, это не доказательство. Томас набрал номер, не очень представляя себе, что скажет, когда ему ответят. Может быть, просто повесит трубку, услышав вполне живой старушечий голос.
Из трубки потекли длинные гудки. На восьмом щелкнуло, но, едва Франджони открыл рот, он понял, что телефон переключился на голосовую почту. Стандартное предложение оставить сообщение, зачитанное голосом автомата — эта Йерре даже не потрудилась записать персональный текст для автоответчика.
Оставлять сообщение Томас, конечно, не стал. Вместо этого он, поднапрягшись, извлек из памяти еще два имени. У Гудрича тоже отозвался автоответчик — на сей раз бодрым мужским голосом, который, однако, звучал как-то глухо… «словно из чулана», неуместно подумалось Томасу. Эдн Болдуин оказалось целых две. У первой опять-таки никто не брал трубку. Зато по второму номеру Франджони, наконец, услышал старческое «Алло?»
— Эдна? — хрипло произнес он.
— Нет, я Эмили, — донеслось из трубки тоном «объясняю специально для дураков».
— Извините. А могу я поговорить с Эдной?
— Нет, — ответила Эмили, ничего не поясняя.
— Нет? — растерянно повторил Франджони, сбитый с толку этой лаконичностью. — А почему?
— Потому что бабушка умерла! — ответили ему, и по тому, как подвзвизгнул голос в конце, Томас, наконец, понял, что говорит вовсе не со старухой, а с маленькой девочкой — лет пяти, не больше. Но он понял и кое-что еще. Голос определенно не был плачущим или хотя бы расстроенным. Напротив — о смерти бабушки Эмили сообщила едва ли не с торжеством.
— Ее… убили? — выдавил из себя Франджони.