В свободное от походов время мужчины играли на туйдуках и дутарах и пели красивые грустные песни о войнах и любви. На эти сборища иногда приглашали Еркина. Он исполнял на домбре сказания о смелых батырах и сочинял экспромтом песни о туркменской пустыне, о ее гордых и суровых сынах и об их божественных конях. Текинцы с большим вниманием слушали, а когда мальчик научился исполнять местные туркменские песни, его стали приглашать всё чаще. На таких вечеринках мальчика кормили бараньей похлебкой, а иногда даже душистым пловом. Вскоре текинец-сардар разрешил манулу выходить из кибитки и лежать рядом с Еркином. А когда мальчика угощали изюмом, он делился с манулом, после чего довольный дикий кот весело танцевал под домбру. И каждый раз пораженные текинцы в оцепенении с широко раскрытыми глазами смотрели на чудесное представление.
Однажды на такой вечеринке, когда почти все уже спали, Еркину поднесла чай туркменская девочка. Она была дочерью текинца-сардара со шрамом. Мальчик видел ее и раньше, но у него не было возможности с ней заговорить. Она постоянно была занята, то помогала матери ткать ковер, то уходила за пределы деревни собирать саксаул. Она прекрасно ездила верхом и была необыкновенно ловкой, могла управлять самыми капризными лошадьми не хуже взрослого опытного мужчины. Ее звали Гульшен. Еркин слышал, как ее мать и отец громко выкрикивали имя девочки, когда им нужна была помощь.
Остатки золотистого душистого чая в пиале Еркина уже давно остыли, оуб спал, а Еркин всё еще играл на домбре. Свернувшийся в клубок и как обычно насупившийся манул лежал рядом с мальчиком. Вдруг пушистый кот оскалился и злобно зафыркал. Гульшен протянула к нему руку, пытаясь погладить.
— Это дикий кот, его нельзя трогать, — остерег девочку Еркин.
— Но он кажется таким ручным, — возразила Гульшен. — Ведь он умеет танцевать.
— Любовь к изюму заставила его танцевать, — объяснил Еркин.
Гульшен улыбнулась. Ее улыбка была тронута тенью грусти, так же, как и лицо, освещенное догорающим костром.
— Откуда ты родом? — спросила девочка.
— Далеко отсюда, — уклончиво ответил Еркин.
— Можешь ничего не рассказывать, если не желаешь. Понимаю, что ты — наш пленник и что много говорить опасно. Я встречала много пленников и видела их слезы и страдания.
Еркин посмотрел на нее с удивлением: «Неужели она, дочь безжалостного аламанщика, способна войти в его положение и посочувствовать несчастной доли раба?»
Веселого и никогда не унывающего Джуласа полюбили многие жители оуба. Он научил текинцев всевозможным хитроумным трюкам в игре в кости. И те уже жаждали поехать в Мерв попытать счастья и обыграть других незадачливых туркменов.
Джулас и Еркин мечтали о побеге и подолгу обсуждали, как лучше к нему подготовиться. Но если Еркину, забавлявшему текинцев своей игрой на домбре, предоставляли свободу как днем, так и ночью, то бедного Джуласа крепко связывали на ночь и оставляли в одной из кибиток вместе с другими рабами, за которыми поочередно зорко следили текинцы.
Джулас считал, что надо бежать в Карши через Мерв, в то время как Еркину не хотелось возвращаться на юг. Он думал как-нибудь добраться до Хивы, ведь оттуда уже не так далеко до его родных степей.
— В Хиве опасно, — объяснял мальчику Джулас. — Там власть хана, ненавидящего как поданных эмира, так и северных кочевников. Кстати, о какой скрижали спрашивал тебя старик-бедуин, когда привез нас в старую мервскую крепость?
— У меня больше ее нет, — уклончиво ответил Еркин.
— Но ведь старик говорил, что скрижаль способна открыть путь к сокровищам, — настаивал Джулас. — И ты сказал, что манул может показать ее местонахождение.
— Неужели ты веришь в сказки? — укорил своего друга мальчик.
Поняв, что от упрямого Еркина ничего не добиться, Джулас больше не спрашивал о скрижали.