— Да что же там случилось? — Ольга обеспокоенно посмотрела на гвардейца.
— Девочка, лет одиннадцати, не старше. Шатенка, грязная, а глаза пустые, голодные, мертвые. Я думал, попрошайничает, подошел с монетой, протянул, а она как глянет на меня: столько злобы, столько ожесточения в глазах, а на лице холуйская улыбка. Взяла за руку и куда-то тащит. Ну, я за ней. Проулок петляет, вокруг грязные обшарпанные каменные стены, где-то в глубине стены расползаются, стоит покосившийся сарайчик. Волочет меня туда, а я понять ничего не могу. Засада, думаю, ограбить попытаются. Приготовился, пистолет у меня всегда при себе. Заводит внутрь — стены пыльные, серо-зеленые от грибка, мерзкий затхлый запах сырости. По полу бегают худющие мыши. Заприметив нас, юркнули под половицу. Она меня к кровати, что в углу стоит, подводит, сама ложится на черно-ржавый измятый матрац, задирает подол юбки…
— Прекрати! — покрасневшая от стыда Ольга не выдержала. — Ты в своих трущобах совсем о приличиях забыл, что мне такие вещи рассказываешь?!
Кирилл поднял глаза, посмотрел на нее как-то иначе, словно на чужую.
— Приличия? — ухмыльнулся он. — Ты знаешь, почему она стала проституткой в одиннадцать-то лет? Неоткуда больше денег взять. Местная забегаловка, трактир или что-то наподобие. Там постоянно собираются рабочие. Вот и её отец туда ходит. Уже год работы найти не может — молодые, что из деревни едут, за копейки готовы трудиться, а ему, чтобы семью прокормить за те деньги круглосуточно нужно корпеть. Пьет он там от горя, что жена и дочь в проститутки подались. А знаешь, откуда деньги на выпивку получает? От них и получает — жены и дочери. Нам всегда говорили, что только мятежники поднимают бучу на ровном месте, всего-то у них в достатке, просто ленивы крестьяне да рабочие. Больше бы работали, больше бы и зарабатывали. Не спорю, может оно и так. Пример другой семьи известен. Там трое мальчат, вместе с отцом на фабрике одного промышленника трудятся. К детям помягче относятся — всего по десять часов работать заставляют, отцу сложнее — пятнадцать, а в иной день и по шестнадцать часов не покладая рук крутится. Видел тех детишек. Глаза такие же мертвые, как у малолетней проститутки. Не таким я был в детстве, Ольга, не таким.
— Все это ужасно, но Кирилл, этим людям постоянно помогают, мы сами регулярно жертвуем нуждающимся.
— А знаешь, как относятся люди, даже самые угнетаемые, на вроде упомянутого мною отца малолетней проститутки, к грязушам? У меня на глазах рабочие забили троих до смерти. Догадаешься за что? За то, что показались у трактира в дневное время. Их заставляют копать шахты, спасать рабочих из завалов, но ходить по трущобам в дневное время не позволяют — они, видите ли, оскорбляют своим жалким и уродливым видом людей, высшую расу. Я посетил район, населенный ими. Поговорил с одним из грязуш. Он хоть изъясняется и с трудом, но рассказать, как им живется, сумел. Комнатка пять на пять метров — внутри десяток грязушей. Они хоть и низенькие, худенькие да всё равно тесно. Вспышки эпидемий регулярны, у них в шерсти заводятся блохи, которые разносят заразу по всем трущобам, страдать начинают и люди, а винят во всем грязушей. «Позвились би ви вси», — передал мне слова одного человека представитель этого народца, с которым я беседовал. Он еще уточнил: человек этот хороший, никогда их не бьет, другие гораздо хуже. Особенно дети — бывает, развлечения ради забирают у матери весь выводок грязушей и бросают в речку. Крохи своими широкими лапками воду под себя загребают, барахтаются, а все бестолку — камнем уходят под воду. А ребятня смотрит на это и от смеха животики надрывает. И всё бы хорошо, да в сторонке мать-грязуша стоит да тихонько поскуливает, оплакивая своих без вины убиённых детишек.
— Но закон запрещает убийства грязушей, — пролепетала Ольга.