— Никит... — слабым голосом позвал я.
Это был тот подвал, это была та кладовка — единственная запертая изнутри — его одежда на вешалке, его ботинки и его лаз, куда он уходит ночевать после уроков и откуда выползает по утру, чтобы тиранить детей. Никитка был там, в этой гиблой норе под старой изрытой хрущёвкой, в непредставимом муравейнике, голый был, снявший свой грязный костюм, хрустнувший плечами, чтобы пролезть в узкую норку и мерзко хихикать в её темноте.
Я чувствовал, как под ногами стонал источённый фундамент и как в изрытом грунте ползали неизвестные существа; видел, что там, внизу, ниже канализации и теплотрасс, они прокопали свой запретный кротовий город, свили что-то злобное, холодное и слепое; слышал, как они цокотали там на чужом языке и тыкались друг в друга безглазыми мордочками.
Я стоял на тоненьком слое картона, под которым жила и дышала огромная неизведанная пещера, в которую уполз к своим ученик 6 «Б» Никита Глотов.
Потянул сквозняк. Заволновалась одежда на вешалках. Из недр земли, пробиваясь сквозь безразличную почву, слуха коснулось издевательски тонкое иии-и-и.
Шли дни.
Это другие возвращаются в логово чудища с камерой, обвязываются верёвкой и лезут внутрь. Меня же слабило до траурного пука при одной только мысли о подвале. Я всегда знал, что никакой потусторонщины не существует, человек всё от одиночества выдумал, и так вот не бывает, невозможно, немыслимо... А по коридору шоркал Никита Глотов, ученик шестого бэ, отличник французского, живущий в земляных норах под дряхлой хрущёвкой. Паренёк щерил круглое лицо, и от его белоснежных зубов бросало в дрожь. Я не знал, кто такой этот Никита Глотов. Или что он такое.
А потом явилась Глотова мама.
Она так и сказала, когда вошла в класс:
— Здравствуйте, я Глотова мама.
Это была очень худая долговязая женщина с бледным лицом. Лоб заголённый, высокий, почти без бровей, что придавало посетительнице страдающий вид. Было странно думать, что столь измождённое существо оказалось способно породить круглого довольного Глотова. Странен был и наряд: какой-то дореволюционный, с юбкой, подсбореной складочками, и лифом, закрывающим тело от подбородка и до кистей. Никакого выреза, а талия ужата корсетом так, что в четыре пальца обхватить можно. И хотя у платья были прострочены широкие буфы, плечи женщины казались обрубленными.
А хуже всего было то, что Глотова мама не казалась ряженой. Ей шло.
— Вам нравится моё платье? — невинно спросила гостья.
Разумеется, я узнал то старомодное платье из подвала. Тело прихватил холодок: значит, тварь тоже выползла из той норы, обтёрлась губкой в тазу, влезла в наряд...
— Очень красивое.
Но Глотова мама будто не слышала.
— Видите кружева? Мне надо белить кружева. Я возьму мел?
— Мел? — растерялся я.
Женщина подплыла к доске, в желобке которой лежал обкрошившийся мел. Собрав крошево, женщина стала втирать его в кружева. Ладони у неё были не узкие даже, а просто какие-то острые.
— Если организм требует мела, не надо ущемлять себя. Это вредно. Просто погрызите мелок. Я Никите всегда мел даю. Вы видели его зубы? Он с пелёнок сосал известняк.
— Берите, если вам надо, — предложил я.
— Правда? Так я возьму мел? А синий есть? Мне нужен синий. Можно я синий возьму?