Я молчал, не зная, почему я, молодой педагог, этим вообще занимаюсь.
— Ааа... ты опять выходишь на связь, Блюхерёнок? Знаешь, скотина, есть такое хорошее выражение, «tourner mal», то есть тот, кто обернулся в конце концов неудачно. Так вот, попомни...
Я положил трубку. Видимо, Глотов доканывал какого-то мужика. Поэтому и таксофон.
А вот с жилищем Глотова всё оказалось не так просто. Иногда Никитка прибредал на первый этаж в сумерках, но ни одно из окон так и не загоралось. Может, Глотов любил потусить в темноте, хотя было непохоже, что в квартиру вообще кто-то зашёл.
Так оно, в общем-то, и оказалось.
Отираясь под окнами, я заметил смутное движение в продухе. За крохотным подвальным окошком, в бледном свете фонарей, вдоль запертых дверей брёл Глотов. Не боясь цепануть занозу, он вёл плечом по деревянной пристройке. Найдя нужную дверь. Никитка отомкнул замок и скользнул в сарайку.
Я караулил у продухи больше часа, ожидая, когда Глотов покинет кладовку. Вышедший с собакой жлоб отогнал меня, решив, что я закладчик. Я хотел крикнуть, что я географ, но тогда бы меня точно сдали в кутузку.
Утром, в осенней дождливой тьме, я караулил у продухи в том возбуждённом состоянии, какое бывает у охотника в засаде. До школы было идти минут двадцать, занятия начинались в полдевятого, а значит, Никитка появился бы самое раннее в полвосьмого.
Дверь сарайки распахнулась без пятнадцати девять. Оттуда появился заспанный Глотов. Он полусонно привалился к стеночке и побрёл к выходу из подвала. Ещё через минуту Глотов вышел под октябрьскую морось. Ещё через несколько я догнал его и зашагал рядом. Глотов даже не обернулся — шёл потеряно, бесцветно, совсем усталый. Курточка его была замарана.
— Никит, если тебе некуда пойти или у тебя какие-то проблемы, ты скажи. Мы с учителями поможем. Если тебя родители домой не пускают — ты тоже говори, я обращусь куда надо.
Продолжая идти, Глотов повернулся ко мне вполоборота, как-то по обезьяньи, одним только корпусом. На бледном лице раскрылся губастый рот.
— Ии-и-и-и!
Только сейчас, в плотной осенней мгле я осознал насколько же Глотов жуток. Было в нём что-то нечеловеческое, настолько неуловимое, что эта чуждость виделась даже в самом невинном, и плотный шестиклассник с едва намеченными чертами лица и мелкими глазами весь стягивался в огромный округлый рот, похожий на зёв червя.
Я отпрянул и поспешил на работу.
Дела в школе не клеились.
Ученики начинали посмеиваться, завуч как бы случайно посетила несколько моих уроков. Среди незамужних пронёсся слух, что я с прибабахом, и в учительской мне больше не предлагали печенья. Только Никитка был неизменен: с ехидным ии-ии-и тёрся где-то неподалёку и щерил свой богатый на зубы рот.
Однажды я застал Никитку в столовой. Он одиноко сидел в углу, а перед ним стояла полная тарелка манной каши. Я не сразу заметил в руках Никитки несуразную ложку: чуть больше чайной, но с длинным, как у лора, держалом. Никитка по самый кончик засовывал ложку в пасть, а затем доставал её, но не пустую, а полную каких-то белых комков, которые он выкладывал на тарелку.