Орочимару, как только взор чёрный овцы пал на него, рухнул, будто марионетка, у которой подрезали нитки — один из сильнейших шиноби на земле. Животное степенно приблизилось к нему; сам воздух, казалось, загустел, а делегация безрассудных дипломатов, всё ещё под хенге, замерла в каком-то сверхъестественном ступоре.
— Бедное дитя, — только и проблеяла овца. — Твоя жизнь почти что украдена. Бедное несчастное дитя…
Она наклонилась к рухнувшему Орочимару и коснулась головой его головы. Что произошло дальше, Иноичи вспоминал с неохотой. Саннин начал давиться чем-то чёрным и вязким, как дёготь. Очнувшись, он кое-как сел, и… Сказать, что бедолагу тошнило — ничего не сказать. Его выворачивало. Раздирало изнутри. Его скрючивало, сжимало и разжимало. Аура смерти и ужаса исходила от извергаемой им дряни. Воя от необъяснимой муки он, расцарапывая лицо, вырывая волосы, блевал этой чернью, казалось, целую вечность — до тех пор, пока из жёлтых глаз не брызнули чистые слёзы.
— Выпусти из себя, — ободряюще проблеяла овца. — Выпусти. Немного осталось.
Иноичи был уверен, что выражение понимания, сочувствия и искреннего ужаса застыло на лицах ложной команды 7, потому что чернь отдавала чакрой. И лично Яманака узнал её пульс, потому что всякая иллюзия, даже когда её развеивали, последним эхом отдавала сложно объяснимым привкусом своего владельца. На Хирузене висело намного меньше компульсий, в разы меньше, и они были значительно слабее… но Иноичи, будучи профессионалом, уловил отпечаток личности на тех гендзюцу и запомнил её.
Волосы вставали дыбом от жестокости и коварства Шимуры Данзо.
Орочимару был, фактически, его рабом.
Скольких ещё подчинил своей воле старейшина Конохи?
Почему?
Зачем?
Когда?
Иноичи был уверен, что никогда не забудет, как Третий Хокаге, сорвав с себя хенге, кинулся к своему ученику, сломленному, растерянному, исступленно рыдающему, как прижал к себе, словно ребёнка, как не сдержал своих собственных слёз — слёз сочувствия, радости, понимания и невероятной тоски.
Не хотелось догадываться, что в тот момент чувствовали старый учитель и его ученик, но сама важность и само чудо происходящего вызвали слёзы и у наблюдателей. Было невероятно, катастрофически жаль.
Они с Шикаку потом бессовестно напились. Молча. Каждый со своими мыслями.
Это было чудо. Трагическое… но чудо. Прекрасное в остроте своего надлома.
Добравшись до своего места назначения, Иноичи неловко помялся с ноги на ногу. Поправил рюкзак на спине.
Воздух вдали от Конохи головокружительно пах лесной свежестью, благодатная тишина простиралась на километры. Дикие травы и листья приветливо и бодро блестели растаявшим туманом.
Иноичи напомнил себе, что пришёл не к пациенту, а к человеку. Вдохнул, выдохнул и, примяв непонятную робость в груди, шагнул внутрь.
Воздух внутри заброшенного храма пах, как в пещере — свежо и обособленно от открытых ароматов леса или поля. Из пустых окон по светлым полам и высоким стенам бежали нежные лучи солнца. На простиравшуюся пустоту своих владений молча взирали практически стёршиеся фрески.
Орочимару стоял к нему спиной. По чёрным волосам бежал солнечный луч, будто мягкая ласковая ладонь. Саннин по-прежнему выглядел прямо и гордо, но скорее по привычке — на его плечах чувствовалась та тяжесть, которой до овцы не наблюдалось. И Иноичи поджал губы — то ли от сочувствия, то ли… даже он не знал от чего.
Каждый из них, из сильных мира сего, мог бы оказаться на месте Орочимару. То, что им повезло — было подарком судьбы, не менее.
Его было невыносимо жаль. Лишённый свободомыслия, он покорился своей тёмной стороне, и не оказалось рядом никого, кто мог бы спасти — Хирузен тогда утопал в депрессии, Джирайя спасался бегством от собственной боли, а Цунаде спивалась, пытаясь забыть прошлое, откреститься от настоящего и не думать о будущем. И никто не заметил ни первой компульсии, ни второй, ни двенадцатой — их было четырнадцать, между прочим, Иноичи посчитал.
Четырнадцать.
Что там вообще оставалось от изначальной личности, когда овца пожалела этого человека?
И как теперь жить?