Нагайя поднялась, расправляя на себе одежду, а Марк подумал, что никогда не видел такого истрёпанного и мятого платья как у неё, выцветшего, белёсого.
– Пойдём ко мне, – неожиданно для себя предложил Марк, подспудно чувствуя, что в чём-то ошибся.
Но когда они пошли по тропинке среди папоротников, он вдруг с облегчением понял, что всё естественно и просто, как, в сущности, проста и естественна сама жизнь. Он даже взял девушку за руку. Ладонь у неё была мягкая, влажная и холодная.
Тот вечер они коротали вдвоём в его доме. Но, похоже, этот летний день сыграл с ним злую шутку, потому что его тоска расцвела вдруг ядовито-красным цветком папоротника:
– Ты говоришь, что синий – цвет Нави. А знаешь ли ты, Нагайя, какого цвета горе? Оно темно, как подземный поток, текущий неведомо откуда и куда. В моей жизни было время, когда я находился на грани сумасшествия. Почему я ещё жив, почему цепляюсь за это бессмысленное существование?
…С того дня, как умер их с Наткой ребёнок, прошло недель шесть.
Несколько дней, как уже никто не приходил выразить соболезнование. Именно в эти дни Марк впервые по-настоящему понял, что семьи больше нет. Ничего нет. Дом опустел. Что-то невыносимо тягостное было в бессильно поникших Наткиных плечах.
Читая сухие медицинские термины, за которыми пряталась безуспешная попытка объяснить причинно-следственные связи, которые называются жизнь и смерть, Марк видел какое-то чистое, необъяснимое зло.
Постоянная усталость и бессонница привели его на грань нервного срыва. Ох, и не спится же с горя. Закрывая глаза, Марк снова и снова слышал приглушённый говор тризны. Дом наполнялся гомоном прощания.
– Какой-то странный фокус с комбинацией генов… Едва исполнилось три года, – доносились до него сказанные кем-то слова.
И Наткин голос слышался. Как же она кричала! В доме полно людей. Подходили, здоровались, пытались сказать что-то в поддержку, а он и вспомнить не может, кто такие. Взяли деньги на обряд, и вроде им больше ничего не нужно. Сделали всё честь по чести и разошлись. А ему ещё предстояло пережить, переварить, перемешать всё, что случилось.
Их связь с женой теперь была подобна соприкосновению замёрзших ладоней. Семья? Нет, это тёплое слово больше не подходило к их с Наткой отношениям! В тишине, окружённые отравленным горем воздухом, они просто существовали рядом.
Опрокинуться бы в беспамятство, в благодатное забытьё!
Однажды ночью он проснулся от тишины. Взглянув на часы, понял, что проспал всего час. Натка долго плакала, ближе к рассвету затихла, прилегла. И теперь в соседней комнате царило безмолвие. Только на улице буянил ветер.
Он старался делать всё как можно тише, но… Натка вышла к нему в белой ночной рубашке, похудевшая, подурневшая, бледная как призрак. Спросонок её голос звучал глухо и хрипло:
– Ты чего не спишь?
– Я ухожу, – тихо ответил он.
– К другой? – с горькой обидой бросила ему Натка, когда он уже стоял в дверях. – Но запомни: такие, как ты, неинтересны женщинам, потому что не способны их понять. Женщина никогда не полюбит такого как ты!
Она как будто с трудом выговаривала слова…
…Рассказ о прежней жизни звучал нелепо в этом полузаброшенном доме под стук дождя, в присутствии чужой женщины, лица которой он не мог разглядеть в темноте. Марк только отчётливо чуял терпкий запах травы, земли и воды.
Слушая его, Нагайя рассеянно улыбалась, теребя край платья. Когда он прервал рассказ, её улыбка угасла, только бледные пальцы по-прежнему рассеянно перебирали подол.
Вдруг Нагайя встала и, расхаживая по комнате, с жаром принялась говорить что-то о служении богам любви, о Синем камне. А Марк тотчас увидел, как воздух сворачивается в дымную спираль, кружится над её головой, по малейшему знаку её руки приводя в движение подол старого блёклого платья.
Как потусторонне прозвучали её странные, неуместные слова:
– Есть силы, Марк, которые нельзя объяснить никакими законами. Горести прошлые не считай, ибо горести будущие горше.
Лицо её вдруг потеряло невинность, а глаза отразили совсем другую реальность – будто она отсутствовала, хотя физически находилась в комнате...
– Природа всех душ – любить, – сказала она.