Однажды он с ужасом и горечью понял, что не может припомнить лица Натки. В памяти не осталось ни следа, ни пятнышка той Натки, какой она была когда-то, светлой и нежной, как березовый сок. Словно её и никогда и не существовало. Душа его истончилась, превратившись в какой-то полуистлевший лоскуток. Прежняя жизнь ещё припоминалась, но уже без лиц, без имён.
Каждый день он старался уходить куда-нибудь, всё равно куда. Но вне дома страшно тосковал по Нагайе. Черты её всплывали в памяти – чарующие, навевающие грёзы об иных мирах и временах, слышалось невыносимо тонкое пение свирели и бряцание бубнов, снова и снова пробуждающее в его крови ту особую реакцию, которая всегда приводила его назад, к Нагайе, и он готов был последовать за ней, куда она прикажет, легко подпрыгивая на козлиных копытах, как сатир.
Не проходило ни дня, в продолжение которого он не бывал одинаково счастлив и несчастлив. Это от неумения пренебречь желаниями, подняться над ними, оправдывался Марк.
Он боялся встречи с Нагайей, самой Нагайи, испытывал к ней странное враждебное чувство, но свирели и бубны влекли неотвратимо. Это был гипнотический транс. Особенно ощутимым он становился в сумерках. А когда приходила ночь, в дом вползал страх, неизвестность и гнетущее ощущение приближающейся опасности…
В тот вечер он вернулся чуть раньше десяти, как обычно ободрённый водкой. Было тихо. Тишина словно въелась в стены дома. Густая, холодная и мутная, как слизь, она сочилась из всех щелей.
Нагайя, как всегда, сидела в старом, покрытом плюшевым пледом кресле. Ему не хотелось подходить, снова заглядывать в мертвенно-бледное лицо. Неподвижные зрачки, полупрозрачные веки. Выдержать её взгляд невозможно. Марк и не пытался.
– Нагайя, – позвал он, зная, что не ответит. – Может, музыку послушаем?
Спросил, скорее, у себя. Да и музыка ему нужна только для того, чтобы заглушить проклятый стон свирелей.
Когда раздались первые звуки, он заметил, как напряглось её лицо, как вся она сжалась в кресле. Потрескавшиеся губы впервые за много дней приоткрылись.
– Выключи эту шарманку, – хрипло приказала она.
И куда только девался проникновенный голос и взгляд обольстительницы?! Он не понимал, что её смутило, но в её голосе явно слышалась неуверенность.
– Тебе не нравится музыка? – спросил Марк, дрожащими пальцами коснувшись её щеки.
Жест неуместный, даже глупый.
Она молчала, словно безуспешно стараясь что-то припомнить.
Марк наклонился.
То, что он увидел, показалось ему абсурдным и страшным. В неподвижных, широко раскрытых глазах Нагайи застыли чёрные узкие вертикальные зрачки.
Марк замер. Он не мог отвести взгляд.
Внезапно она дважды моргнула, одновременно высунув отвратительно длинный язык, и, облизнув растрескавшиеся губы, тихонько зашипела.
– Выключ-чи… эту ш-шарманку…
– Ты не в своем уме! – выпалил Марк и бросился к двери.
Он побежал на чердак, нашёл молоток – тяжёлый, с почерневшей ручкой – и сел спиной к стене напротив входа.
Ужасные звуки, в которых мешались звон бубнов и шипении змеи, видения одно ужаснее другого мерещились ему: вот она – мокрая, липкая, страшная – разбухает, как густая студенистая масса, становится огромной бесформенной гигантской гусеницей и ползёт к нему. Он умирал от страха, но не мог ни подавить его, ни обуздать, ни найти мало-мальски разумные доводы, чтобы успокоиться. Вот сейчас… Стоит оглянуться, и встретишь страшный взгляд.
Это она, Нагайя, заставляет его поверить в то, что всё это происходит на самом деле! Казалось, он слышит рядом шуршание змеиного тела и приглушенный настойчивый шепот:
– Выкачаю всю соль из крови твоей, и станет она водой… Сам придёшь ко мне…
Марк просидел на чердаке до утра. Часам к восьми взял себя в руки и спустился вниз. Долго стоял под горячим душем, но и это не принесло успокоения. Оделся дрожащими руками, путаясь в рукавах.
В доме стояла тишина. К оконному стеклу никло пасмурное утро.
Войти сейчас в комнату – всё равно что упасть в глубокую чёрную яму. Нагайи в комнате не было. Он долго смотрел на пустое кресло.