— Подержать бы такое хоть в руках, — мечтательно проговорила Лейла. — Небось мягкое. А я ведь у себя дома не последняя ткачиха была. До сих пор пальцы помнят…
А ещё Цальмхаафен славился своими вышивальщицами. Шили и по шерсти, и по льну, и по заморскому шёлку, а ещё делали гобелены — да такие, что с трёх шагов не разберёшь, вышивка это или краской намалёвано. Бродяжка рассказывал, что ему доводилось слышать, будто у князя был плащ весь сплошь в цальмхаафенском узорном шитье — золотой и серебряной нитью да жемчугом. Якобы плащ этот делали ещё для прадеда последнего князя, когда тот собрался жениться на заморской царевне — и вышивка с тех пор нимало не потускнела, и даже ни одна жемчужинка не потерялась.
— Поучиться бы у них, у мастериц у этих, — жалобно вздохнула Лейла. — Небось не отказали бы, чай, тоже в этом деле малость смыслю — да разве ж туда попадёшь…
— А ты не зарекайся, — посоветовал Бродяжка. — Ты разве знаешь, каким боком жизнь повернётся?
Лейла пожала плечами. Мать тоже всегда говорила, что загад не бывает богат, но в такое верилось мало.
Прошёл ещё день, и Лейла почти уверилась: всё обойдётся. Может, и тогда все её тревоги были зряшные? Бабьим-то умом разве сообразишь, быть беде или не быть!
Но когда Лейла задала этот вопрос Бродяжке, тот только покачал головой.
— Нет, беда будет. И очень скоро.
Бродяжка как в воду глядел. Разговор этот у них был, как водится, на ночь глядя, а наутро оказалось, что десяток человек из лагеря как корова языком слизнула. Летард с воеводой ходили мрачнее тучи.
— Сбежали, значит — ну и скатертью дорога! — отрубил наконец Летард. — Крысы!
Воевода промолчал, только ещё сильнее нахмурился. Лейла видела, что он не совсем ещё твёрдо держится на ногах — но уговорить его отлежаться ещё пару деньков в землянке не мог бы никто, даже Летард. По несколько раз в день он самолично обходил весь лагерь дозором — и упустить десять человек для него было почти что смерти подобно. Понимали это и все остальные.
Ничего удивительного, что когда наступила ночь, Лейла не стала ложиться. Лагерь казался затихшим — но Лейла была почти уверена, что спать никто не спал. Воевода не спал уж точно.
Неизбывная тревога, копившаяся несколько дней, пиявкой присосалась к сердцу. Повинуясь ей, Лейла цепенела в бессонном бдении, уставившись в огонь невидящим взглядом воспалённых глаз.
Не спал и Бродяжка. Он сидел у огня с лютней — впервые с того дня, когда воевода казнил Рогира и Годвина — но не играл, а лишь задумчиво трогал пальцем то одну, то другую струну. Постепенно Лейле стало казаться, что звуки долетают до неё через водную гладь — замедленные, гулкие, густые, как кисель.
— Ты бы ложилась.
Лейла мотнула головой.
— Не могу. На сердце неспокойно, хоть убей.
— И у меня неспокойно. И у воеводы, и у Летарда. Беда идёт — не остановишь. А ты всё-таки ляг. Нескоро ещё сможешь выспаться.
Подчиняясь, Лейла вытянулась на уже ставшем таким привычным ложе из еловых веток. Бродяжка сам укрыл её вконец износившейся шалью и заботливо подоткнул края.
— Ну вот, так-то лучше.
Лейла думала, что глаз не сможет сомкнуть — но мир вокруг смазался и поплыл, едва её голова коснулась твёрдой, как камень, тряпичной скатки, всё это время заменявшей девушке подушку.
Сквозь подступающий сон Лейла слышала голос Бродяжки:
— Засыпай. До рассвета осталось чуть-чуть,
Ты устала, и надо поспать.
Уходи в царство снов, обо всем позабудь,
И душа перестанет страдать.
Лунный свет из окна на холодных камнях
Потускневшим блестит серебром…
Засыпай, пусть уйдут от тебя боль и страх,
И неважно, что будет потом.
Пусть приснится тебе голубая река,
Кони в сумерках на берегу,
И дорога, что лентой уходит в закат —
Я чудесный твой сон сберегу.
Не тревожься, пусть снятся тебе острова