— Она знает, Ник! Она точно знает! — вдруг зачастил стариковский голос. Его обладатель стоял поодаль, жался к дереву и подходить не спешил. — Забери ее, ради бога. Просто забери!
— Так может не стоило ее трогать? — окрысился мальчишка. Бросил через плечо короткий взгляд и вновь уставился на Тис. Следил, чтоб не исчезла. Будто она могла убежать или хотя бы пошевелиться. Хотя бы испугаться… — Натворили дел, а теперь «забери».
— Это наш берег! Нам утопленники и копы здесь без надобности! — загромыхал было старик, но быстро сдулся и добавил уже вполголоса: — И так за каждого дохлого лебедя гоняют, а тут девчонка. Тем более такая… Невеста, что ли?
Хороша невеста. Вся в грязи и тине, вместо фаты окровавленные перья и щетинки древесной трухи — красота невиданная. Такую лебёдушку не каждая нечисть замуж возьмет — испугается.
Кажется, Тис пробурчала все это вслух: заломила к плечам вялые руки и закачалась тихонько из стороны в сторону. Ник фыркнул и негромко, с издевкой напел:
— «Не поддавайтесь соблазну, не призывайте белых лебедей». — Пел он паршиво. (2)
Затем присел перед Тис на корточки и решительно отодрал от ее щеки корку грязных свалявшихся волос. Тис не отшатнулась, напротив, невольно поддалась вперед: пальцы у Ника были теплыми, такими теплыми, что захотелось плакать…
— Ты откуда такая взялась, деточка?
Она не помнила. Ничего толком не помнила. Только дурацкое белое платье, что, мокрое и грязное, липло теперь к груди и ногам.
Тис сама ни за что бы такое не выбрала: слишком маркое, слишком откровенное. И этот дурацкий шлейф! Но все же надела и даже шпильки напялила: ноги помнили, как спотыкались на древней брусчатке и покатых ступеньках каменного моста.
— На Пршикопе она была, — подсказал старик. Кажется, он, зараза, умел читать мысли. Но видел то, что от Тис ускользало: — На вечеринке для толстосумов.
— Белая вечеринка, — растянулся в плотоядной улыбке Ник, и Тис наконец испугалась. — Вот оно что… Не лебедица — жертвенная овца.
Но улыбка тут же скукожилась, на лицо — жуткое безвременное лицо — легла белесая тень.
— Голодная? — спросил Ник резко, с нажимом. Тис покачала головой: хотелось одного — спать.
Ник насупился, взглянул на притихшего громилу и вновь пожевал губами. Дед делал так же: беззвучно шамкал и шамкал щербатым ртом, иногда причмокивал, чаще — сплевывал. И думал о чем-то далеком, и хмурил собравшийся гармошкой лоб.
«Забери меня домой, дед. Забери с вонючего этого берега, из города чужого, из тела непослушного… — забери».
— Призвали на свою голову… — прошелестел недовольно старик, отлепился наконец от дерева и широко, от души перекрестился.
Ник шикнул на него так громко, что птицы бросились врассыпную. Затем потребовал:
— Тащи!
Старик заворчал и бочком, по-прежнему прячась за изломанными ветками и редкой листвой, поплелся к громиле. Медленно, медленно, будто ноги едва держали. Громила же бестолково топтался на месте, пучил глаза и тоненько скулил на одной жалостливой ноте. Вот бы сорваться с места, подлететь, вцепиться в горло — заткнуть! Но вместо этого Тис пучила глаза и тоже скулила. А птицы возмущенно галдели в ответ.
— Отдай, Ходор, отдай, — уговаривал старик, похлопывая громилу по пузатым карманам грязной, засаленной куртки. Тот уворачивался, тряс головой и лепетал, будто ребенок: «Моё. Моё».
— Живо дай сюда! — гневный рык вспорол воздух. И тут же притихли все, даже птицы. Тис дышала тяжело, сверлила громилу взглядом, а рык все еще царапал горло, горчил на языке гарью и смолой.