Он не двигался, не качался в такт дыханию, не моргая, смотрел на меня, не предпринимал действий. Я решил подождать – проявить такт, вдруг он раздумывает? Хочет скрыть то, что ждёт меня в конце? Я мог подождать, пусть и с каждым ударом сердца, это становилось менее выносимым.
Он затягивал. Это изводило меня сильнее допросов в полицейском участке.
— Скажи что-нибудь ещё, — пролепетал он, с лаской заглядывая мне в глаза. — Мне нравится твой голос. Может и кажется беззвучным, но я слышу в нём звонкость и мелодию. Она шероховата, напоминает хруст песка на пляже, где много крупных песчинок трутся друг о друга. А рядом море: оно катит волны на берег. Из-за них песок становится мокрым и тягучим – единым, и ему можно придать форму. И та форма, которую ты придаёшь своему голосу, мне очень по душе, — сказал Яков с наслаждением.
Я мало понял из сказанного им, но… теперь он казался мне более ненормальным. Я сжал пальцы в кулак, который тут же рассыпался. Конечности онемели.
Стоит принять его слова за комплимент и поблагодарить? Возможно, решил я, но выбор мне совсем не нравился. В его речи было что-то бредовое – маниакальное? Обычно люди так не говорят. Какой песок? Какое море? Невнятные сравнения.
Я не мог понять.
Пока я распутывал вопросы и думал, стоит ли вникать в слова Якова, его рука дотянулась до моего лица. Прикоснулась. Гладила. Я хотел сбросить её, но мои руки не двигались за спиной. С ломаной, поддёрнутой улыбкой я пытался унять дёргающийся глаз.
Меня снова откинуло к краю. И, не дожидаясь спада чувств, я заговорил дрожащим голосом, полным испуга:
— Е-если ты будешь отвечать на мои в-вопросы, то я буду больше спрашивать у тебя.
Слёзы снова подкатили к глазам. Я не моргал, чтобы удержать жидкость в веках. Сжал губы и терпел накатывающие волной судороги в горле, с которыми выступали новые слёзы.
— Справедливо, — ответил он. И снова замолчал. Когда я поднял глаза, стараясь не уронить каплю с глаз, он отвечал мне теми же спокойными эмоциями. — О чём ты спросил?
Он не «не расслышал». Он хотел услышать мой голос.
— З-зачем я тебе? — Мышцы шеи натянулись будто на них повис мой страх.
— Затем, что я хочу быть с тобой.
Влажность на глазах испарилась.
Я поражён: «Что мне делать с таким ответом? Что мне предложить вместо себя?».
И я понадеялся, что это – глупая шутка.
========== 8. ==========
Действия Якова показали, что никакая это не шутка. Это – его желание – цель, которую он воплотил в жизнь. Из-за которой я не мог ничего делать самостоятельно, и это делал Яков. Хоть он и спрашивал разрешения, но лишь на определённые, контактно близкие вещи, очень многое для него находилось в плоскости «я могу себе позволить»: позволить себе раздевать меня, глазеть на моё голое тело, не испытывая стыда, позволить себе трогать меня, где вздумается: лицо, руки, бедра с внутренней стороны…
К страху примешался стыд. От того, что он позволял себе: без разрешения снимал одежду, а я был не в силах ответить. Онемевшие конечности не подчинялись, а на вопрос: «Что ты делаешь?», Яков отвечал удивлённым взглядом. Он не понимал, что не так. Для него «опека» надо мной лежала в пределах нормы.
Эта самая «опека» распространялась на каждую мою потребность: он чистил мне зубы, умывал, кормил, как немощного, с ложки, укладывал спать, нянчился со мной как с ребёнком и…
Моя гордость, о которой я не вспоминал, была разбита на щепки безмерным количеством стыда.
За окном я видел нестройный деревянный забор и сугробы, которые поднялись до уровня рамы, и сделал вывод о том, что нахожусь в одноэтажном дачном доме. Возможно, на окраине города. Догадку подтверждало то, что Яков периодично уходил в соседнюю комнату и задерживался в ней, растапливая печь или докладывая дрова. Раз он уронил на пол полено: я признал звук столкновения дерева и дерева. К тому же стена, граничащая со второй комнатой, нагревалась: там стояла печь.