Яков спал со мной, прижимал меня к себе. Первые ночи я не смыкал глаз и плакал. Ни о чём не думал и лил слёзы. Я не понимал, что их подталкивает и почему они не прекращаются, и не обращал на них внимание, пока не втянул воздух сопливым носом, издав звук.
Яков тут же отреагировал, спрашивая, не случилось ли чего. Я замер, затаив дыхание, и сжал пальцы, вжимаясь в мокрую подушку. Мы лежали в темноте достаточно долго, и только мне, единственному нервному и загнанному в угол, не удавалось мирно погрузиться в сон.
Несмотря на то, какими влажными были мои глаза, они моментально высохли, как и слёзы на лице. В мыслях я тихо надеялся, что редкое слизкое дыхание оставалось неуслышанным или принималось нормальным для моего организма.
Яков, ничего не сказав больше, погладил меня по плечу и прижался сзади.
Его дыхание впивалось в шею. Прикосновение губ отняло усталость, поместив на её место напряжение.
Этот случай показал мне, что Яков обладал чутким сном или он предпочитал не спать и следить за мной.
В последнем я был менее уверен: с утра он всегда выглядел бодрым, был непомерно счастливым и брался за меня с энтузиазмом.
Несколько дней, пока я пытался отойти от произошедшего, я не обращал внимания на его лицо, будто не замечал вовсе, а, когда обратил, понял, что такого навряд ли заподозрят в том, что он творил: обычный.
У него были светлые, будто соломистые волосы, маленькие прищуренные глаза. Лицо бледное, не загорелое, а кожа казалась, даже с расстояния, тонкой: везде просвечивались вены. Их отчётливо было видно на руках: от кистей до локтей, на шее, около ключицы, на лице: вокруг глаз и на висках. Он был худым и высоким. В общих чертах производил впечатление щуплого деревенского мальчишки, которого, непонятно каким ветром, занесло в город: такие в поле выглядит натуральнее, чем в офисных зданиях.
Чем больше я изучал его лицо, тем более знакомым он мне казался. Будто уже встречался с ним. Видел. Но не представлял где, пока на глаза не попался белый пакет.
Ничего, подумал я, у всех дома пакеты… А потом присмотрелся, наклонил голову и заметил кусок оранжевого рисунка. Продуктовый около моего дома.
В голове словно произошло озарение: кассир. Это был Яков. Тогда он ещё спросил, всё ли у меня хорошо… Он работал там задолго до декабря. Он следил за мной задолго до зимы.
Всегда был рядом и именно тогда заговорил, решил узнать, как мне его «гостинцы».
Ненормальный.
Я думал, что, как в фильме, сниму напряжение истерическим смехом, да только выдавить из себя улыбку представлялось маловозможным.
Я ощутил, как на шее затянулась петля. Её медленно тянул на себя Яков. Каждым движением он натягивал верёвку и лишал меня способности дышать. Глотку перекрыло, а мысли накрыла мгла.
***
Еда, предлагаемая Яковом, вызывала сомнения. Поначалу я долго смотрел на тарелки, затем отказывался. Он начинал мельтешить: «Не ешь такое?», «Что тебе нравится?», «Я приготовлю другое». Я отказывался от всего. Он не унимался: «Плохо себя чувствуешь?», «Живот болит?».
Я чувствовал себя плохо, но не потому, что болел живот. Не потому, что болело тело, а потому что сгорало моё психическое здоровье.
Будто мне не хватало родителей, которые отправились в своё путешествие, так в моей жизни появился он – и всё испортил. Когда казалось, что я нахожусь, откровенно говоря, в жопе, он всё усугубил, и о прерывистом сне в пустой и тусклой квартире я могу только мечтать, вспоминая тревожными ночами, пока нахожусь в его объятиях и знаю, что любое моё неверное действие повлечёт ограничение остатков свободы.
Я был послушным насколько мог: без сопротивления, но с напряжением давал ему раздевать себя, принимал (с внутренним омерзением) все прикосновения, выслушивал все те истории, которые он рассказывал мне, надеясь получить в ответ от меня нечто подобное – ему главное было слышать меня, даже еде из чувства голода пришлось дать добро.