«Зачем? — думала она. — Зачем они поставили эти хрупкие скамьи? Чтобы смотреть? Чтобы пялится? Чтобы восхищаться?»
Небольшой клочок земли рухнул от стука двери, упав в небольшое ведёрышко с желтоватой жидкостью. Это была вода? Моча? Ей было всё-равно. Ещё раз тихо звякнув цепями, перебирая ногой, она повернулась на другой бок — пошла в другую бесконечность — более тёмную. Вдали скрипнули ступени.
«Так когда же зовут Смерть? — вновь подумала она. — Когда уже поздно? А сама-то она как решает, когда прийти? Вовремя? Опоздать? Поспешить?»
Небольшая капля влаги, скопившейся в земле от дождя медленно и монотонно молотила по пустой канистре, пытаясь добраться до вновь сырой земли. Минуя чёткие, пускай и проржавевшие насквозь контуры ёмкости, ручеек протекал до самого пола и уже там, смешиваясь с всё теми же грязными тряпками и окровавленными лоскутами ткани, исчезал навсегда. «Хоть он может исчезнуть».
В комнату вошли сапоги. Всё такие же. Одинаковые как на вид, так и на запах, сапоги. Как и все остальные, они не промолвили ни слова — приветствовали лишь ласковым и грозным топотом, отряхивая и вновь собирая землю на подошву.
Шаг был медленный. Медленнее, чем обычно. Да, многие ботинки до этих залетали в эту комнату. Заходили уже босые, в порыве страсти, ноги и просто налетали, сбивая пыль с гравировки на опорах, скрепя бледно-коричневыми пружинами, просто потому что с ней это было сделать проще — не нужно было разгребать последствия… Но не эти.
Эти шли осторожно. Медленно, почти с опаской, они обходили каждый камешек, переступали каждый окровавленный лоскуток, вслушиваясь в всхлипы. В её всхлипы. Но они молчали. Лишь гулом ветра в незакрытой двери и эхом в дырявых бочках, стоящих у стены, отдавалось их присутствие в этом маленьком мирке. С шуршанием, вдруг, рассыпалась земля у её ног. «Он идёт ближе?»
Да, несомненно идёт. Несомненно он, ведь она может видеть через закрытый, почти слепой глаз, его сапоги. Его побитые, потёртые штаны, рваные в нескольких местах. Его рубашку. Она серая? Зелёная? Не видит — слишком ярко. Слишком ярко. Шаги приближаются. Осторожно, медленно, но приближаются.
«А, быть может, это она? Он? Какая разница? Пусть будет Она. Смерть. Она тихая. Спокойная».
Через пелену окровавленных волос, она ощущает Её дыхание. Слабое, далёкое… тёплое. Да, пусть это будет Смерть. Пусть придёт, пусть услышит, пусть… одарит. Её рука осторожно касается слипшихся чёрных волос. Они были чёрными? Наверное были.
Задубевшая, светло-серая то ли от грязи, то ли от освещения кожа содрогнулась. Даже через всю эту грязь, через мелкие загноившиеся царапины и синяки, она ощущает это прикосновение. Такое же мягкое, такое же… осторожное. Как же она хочет услышать это. Как же сильно дрожит её сердце, а всё тело от поясницы и до кончиков волос покрывается мурашками от одного только воображения. Вот, сейчас Она наклонится. Сейчас откинет её волосы на затылок и, поднеся бледные, но горячие губы к уху, прошепчет: «Пойдём со мной»…
Вот, она закрывает глаза — делает вид, что спит. Пытается дышать медленнее. Не дышит вовсе. Долго так не может продолжатся. «Пусть это будет быстро. О, пожалуйста, скажи это… давай…»
— Значит, вот, где творится магия…
Она замерла… шаги — нет. Что-то такое же монотонное, как и во многие разы до этого, отошло от неё. Отдёрнулось, словно от огня, раскидывая в разные стороны камни, сметая тряпки… У неё не вырвалось ни слова. Не вырвалось ни мысли. Скрепя скамьей, старые, потёртые ботинки сели напротив неё. Они что-то говорили. Шептали что-то себе под нос. Она не слышала. Больше не слышала.
Позади неё раздался отвратительны скрип — старый шкаф. Да, так он скрипел, когда кто-то многих сапог, приближенных к Отцу, заходил через чёрный ход — всем нужно удовольствие… никому — последствия.
«Не Она… — подумала уставшая душа, ощущая слезу у уголка рта. — Не Она… Не сейчас…»