Босые ноги не без удовольствия сделали первый шаг по красной ковровой дорожке с жёлтыми полосами по краям. Откуда же он знал, что там, в кромешной тьме, на чью власть посягала только свеча на подсвечнике, эти полосы были действительно жёлтыми? Непонятно. Знал, и всё — запомнил до мельчайших деталей и подробностей всю красоту этого места. Наверное, он это сделал, когда выключал тот старый проектор. О да, тот старый и странный аппарат, мотающий по кругу пустую плёнку и так сильно напоминающий в те моменты его собственную голову. Работает — да, но есть ли результат?
А кто он, этот «Он»? Чье имя больше никогда не разорвёт прочную плёнку тишины лишь потому, что даже носящий это имя не помнит его? Он не знал. Не знал, кто или кем был. А вот важно ли это? Неужели действительно важно то, кем был этот странный силуэт, идущий промеж одинаковых рядов коричневых кресел, чей перед был оббит красным материалом? Неужели впрямь так необходимо выделить одну фигуру из того десятка трупов, что своей кровью перекрасили дорожку в бордовый, отдельным именем? Нет. Конечно же, нет.
Итак, Он оказался впереди всех. За его спиной остались ряды одинаковых стульев, колонны одинаковых трупов и необычайно разные узоры, что окрашивали собою стены этого места. Впереди всех Он. Он и сцена.
Шаг, ещё шаг. Как странно знакомо поскрипывают ступени — тепло, словно от подсвечника. Почему же тогда так не скрипела дверь?
Там, во всепоглощающей тьме, в иссушенном от информации поле, его глаза нашли оазис — мягкий символ, чьи контуры так плавно обтекал желтоватый свет свечи. А может, это темнота? Живая, сплоченная? Нет. Нет, не глупи. Но сам он чёрный.
Он внимательно в смотрелся в странно молчаливый объект любопытства. Знакомый. Его руки легкими движениями пробежались по жизни, задевая её светлые и тёмные полосы. Ничего. А что должно быть? Он выбрал одну из светлых полос и надавил.
Знакомо. Он слышал это раньше. Прекрасный звук. Или отвратительный? Он ударил по двум полосам. Как странно сложились его пальцы, и как нелепо покалывали его недавно зарубцованные раны. Можно ли остановится?
Мозолистой фалангой, он нащупал ещё одну полосу. Тёмную. Но жизнь не должна быть столь проста. Он сел за столь же чёрный стул, что стоял рядом и вновь одновременно ударил тремя пальцами по полосам жизни. Звук стал приятнее, это да… Что будет, если ударить не синхронно?
Стоящий на странном предмете… нет… на странном инструменте подсвечник скапливал вокруг себя медленно тающий воск — Он высвободил вторую руку, потому что его душа хотела большего, чем три или четыре… клавиши. Его жизнь хотела большего.
Но кто Он? Кто этот человек, что медленно, но уверенно, ускоряет движение рук на странном инструменте? Откуда он пришёл? Была ли это та дверь, в которую проник странный силуэт минутами назад или это был кто-то совершенно новый, вселившийся в его оболочку? Неважно. По крайней мере Ему.
В идеальной тишине рождались звуки. Его звуки. Сначала — красивые, затем — великолепные. И пускай лишь спустя половину свечи, Он достиг чего-то более близкого к «божественному», Его это не волновало.
Откуда Он знает, как это делать? Как передвигать безымянные пальцы, когда настроение жизни должно смениться? Как высоко или низко проводить ладонь, выбирая нужную ему полосу? Он не знал. Но знала его душа.
Откуда эта мышечная память? Откуда такое странное умение у существа, которое не может вымолвить ни единого слова? Он не знал… видел себя однажды. Видел странного, грязного, напуганного. В его зашитом грубой нитью рту было так много звуков, хотевших выбраться наружу… Осталось до сих пор… но он не мог. Видимо, это необходимо, верно? Каждая ранка на пальце или гнойник на лице оправданы кем-то, кто был давным давно, чтобы теперь именно Он расплачивался. И он примет эту судьбу. Не может не принять.
Словно олицетворяя собой само спокойствие, его пальцы скользили по клавишам жизни. Да, пускай он не мог ничего сказать, да, пускай ни красота, ни красноречие никогда не станут его сильной стороной, но, Он мог смотреть и, что главное, мог слушать.
Кажется, как и другие, Он смирился со всем — со своей судьбой и прегрешениями. Но лишь она — эта… музыка? Да. Лишь она была его спасением. Ведь именно музыка заставляла его смотреть не в отражение, что виднелось позади в решетчатой двери, там — за ширмой, а в душу. Его душу.
Да, душа. Душа всегда помнит, даже если не может сказать. Отчего же тогда ещё Его пальцы скользят именно так? Почему из всех тех вакханалий, которые придумали ему подобные фигуры, Его память выбрала именно эту? Да — душа помнит. Елозит прошлое так, будто оно никогда не становилось прошлым. Грустное. Вечно грустное.