- Слышу, - он стиснул холодную руку. - Кто-то бьет в бубен и молится. И что? Не надо ему мешать, не надо к нему ходить.
Он попытался ее уложить. Она стала сопротивляться, несильно, но настойчиво. Схватил за руки, но она пыталась освободиться и расстегнуть 'молнию'.
- Нет... Ложись отдыхать... Нам рано вставать, и целый день топать. И, главное, не опоздать на автобус...
Лена заплакала. Она смотрела Паше в глаза, по щекам текли слезы. Снова вцепилась в 'молнию'.
- Помоги, пожалуйста, расстегнуть... Молния какая-то дурацкая...
Бубен приблизился к палатке. Глухой унылый стук раздавался у самого входа. Лена вцепилась в 'молнию', стала беспорядочно дергать. 'Молния' не открывалась. Лена стала выкарабкиваться из мешка. Паша схватил ее за руки, обнял, прижал к себе.
- Лена!.. Там сейчас холодно. Ты простудишься. Лежи здесь... Нас трое, и нам тепло.
- Пашенька! - Лена плакала, слезы текли по щекам. - Выпусти меня туда... Мне нужно...
- Нет! Не пущу.
Он вцепился в Лену, прижал к себе изо всех сил. Она долго плакала, дергалась, пыталась вырваться, наконец стихла.
- Ну вот, - прошептал Паша, сам дрожа как осиновый лист. - Вот и баиньки... Нечего тебе там делать... Холодно, сыро, вымокнешь, простудишься, этого не хватало...
Лена уснула. Осторожно уложил ее рядом, улегся сам. Долго лежал так, не выпуская ладони, - которая становилась теплой и мягкой. Бубен по-прежнему бился, но дальше. Паша лежал, лежал, лежал и лежал; бубен снова стал приближаться. Тогда зашевелилась Марина. Привстала, стала расстегивать свой мешок. Паша сел.
- Рина!
Он схватил ее за руку. Рука была ледяная. Марина пыталась расстегнуть 'молнию', но рука дрожала, и у Марины тоже не получалось.
- Что-то у меня молния не расстегивается... - Помоги...
- Ты что? - у Паши перехватило горло. Ты куда?
- Пашенька, мне нужно... Туда...
Бубен снова стучал у входа. Кто-то снова сидел перед палаткой, стучал, бормотал, молился. Негромко, уныло, тягостно, глухим голосом.
- Слышишь? - Марина посмотрела Паше в глаза.
- Слышу, - он стиснул холодную руку. - Кто-то бьет в бубен и молится. Ну и что? Не надо ему мешать! Молится - значит надо. Значит совесть нечистая. У нас совесть чистая, и нам там нечего делать. Ложись, моя девочка, спать... - стиснул ладонь так, что заломило пальцы. - Кому говорю!
Марина дергалась, плакала, наконец уснула. Он уложил ее рядом, улегся, и долго лежал так, не выпуская ладони. Бубен стучал и звенел, но снова - дальше и дальше, теперь совсем далеко.
- Выйти, что ли? На самом деле? В рыло ему настучать, уроду... Мешает спать девочкам, сука.
Когда бубен, бормотание и молитвы растворились, появилось другое. В удушающей тишине послышался топот и детский смех. Паша разом вспотел. Вот он лежит, здесь, в палатке, голова прозрачная; соображает четко, кристально - как никогда в жизни. Ребенок (дети, ребята?) бегал вокруг палатки (бегали, несколько?), и смеялся (смеялись, несколько?). Он лежал, лежал, лежал и лежал, и топот не прекращался, и смех раздавался то справа, то слева, то спереди, то сзади, то сразу со всех сторон.
Иногда топот стихал, смех прекращался, и Паша не сомневался, что проклятый ребенок (проклятые дети) сидит (или, гады, сидят) перед входом и слушают (что?). Потом снова - топот, веселый смех; потом вновь тишина - сидят перед входом, сволочи, слушают (что?).
- Паша!
Он как лежал - подскочил. Повернулся - Лена, приподнявшись на локте, смотрит в глаза.
- Выйди из палатки, Паша!