Добрёл до неё старый Симон. Дерзнул отвлечь от сладких мыслей о победе. Просился заступиться за ихних раненных. Снадобья для своих пострадавших добыть новые просил, а то подошли к концу запасы их.
«Ах, не надо этой ерунды! – проворчала королева, - Все люди сдохнут когда-нибудь: кто-то раньше, кто-то позже. Да и… к чему продлевать жизнь калек? Разве есть что-то хорошее в этой жалкой жизни, в их беспомощности?»
И только он, только её учитель и отец её приёмный, решился возразить ей тогда. Напомнил, что не только её меч принёс им всем победу, а ещё и кромсали тела и души врагов лезвия спутников их мечей.
Замахнулась на него мечом Лаэрда – он не дрогнул. Стоял, где стоял. Меч к горлу его она поднесла – Симон и тут не стал о пощаде просить.
«То, что ты растил меня с детства, не даёт тебе права указывать мне! – прокричала сердито королева, яростью блестели синие очи на смуглом её лице. Не взвевал ветер чёрные её волосы, сцепленные в две тяжёлые длинные косы. Да подвески её серёг не взлетали от ветра, прилипшие к шее от засохших капель смешавшихся крови и пота, - Я приказываю нашим воинам, кто ещё может идти, собраться. К концу месяца мы будем танцевать и пировать в их столице»
Но и тут не отстал упрямый воин, спутник многих троп, ею исхоженных, по своей стране и по другим.
«Но, роса сердца моего, песня звона меча моего мечты! Нашим раненным наша помощь нужна! Как вы только можете?..»
Срезала прядь волос его побелевших уже Лаэрда, мрачно взглянула в глаза его. Симон и снова с места не сдвинулся. Всё стоял на своём.
«Ох, и зануда же ты! – проворчала королева, - Я же приказала тебе уже: - На следующей неделе мы будем праздновать нашу победу в их столице»
Шла королева по земле, облитой густо кровью, наступая мстительно на тела врагов раненных и убитых. И издыхающему сыну воеводы противника самолично голову снесла.
Хотя то ещё неясно. Говорили люди, что тот парень сдох ещё пару недель назад, перепив, да утопнув пьяным в озере близ столицы. Но про то ничего мне и ученикам моим не удалось разузнать. И выживших мало было среди врагов разбитых, да поразбежались они кто куда, да и, может статься, что о сыне воеводы своего до сих пор боятся правду говорить. Ученика моего седьмого убили за расспросы. А узнал про сына вражьего воеводы третий мой ученик, да от болтовни старого калеки узнал, подслушал речи его, пьяного в трактире близ Оранжевых дорог. Малый ещё мальчишка, да пытливый. Чуть узнал – мне помчался передать, ночь всё проскакал, лошадь свою загнал. А дойти б сначала до того калеки, расспросить его, протрезвевшего, утром, не додумался. Потому сложный вопрос, в месте каком сдох тот сын воеводы Линтана. Но потому, что о нём говорят, по дурной славе его, что он вместо тренировок вино часто пил, да баб зажимал, своих и чужих, я полагаю всё же, что не на полю битвы он подох. А ещё – то ученик мой третий додумался – может его пьяного свои же и убили? Зарезали в переулке как свинью?
Пировать ушла на пепле от врагов своих Лаэрда. Говорили её воины – пережившие те года три того похода – что им ещё в кошмарах снились потом и столы на сожжённой, провонявшей земле, и горький привкус той еды, сделанной испуганными поварами.
И смолчал Симон тогда, хоть и с горечью смотрел ей вслед. Понял старый воин, что на этот раз её не переспорить. И на обед в разрушенном городе не явился. Хмурилась тогда Лаэрда, даже спрашивала о нём. Где он, не получил ли он в бою том тяжёлой какой раны, да при ней о том смолчал?
И, говорили люди, что продал он свои серьги с драгоценными камнями, чтобы выкупить душу кого-то из уцелевших лекарей местных, чтобы добыли травы лечебные на отвары и мази для его воинов. И сам ночи две следующих, пока были они ещё в том краю, не спал, перетаскивая с поля битвы ещё сколько-то сильных раненных. А совсем уж обессилевших сам своей рукою добил, вместе с сыном своим и спутниками своими…»