На переплёт была наклеена огромная металлическая буква “D”.
Дрожь, затрясшая меня, заставила уронить дневник на пол, он раскрылся, сверкнув желтизной состарившихся страниц, я падал следом, носом в длинные острые строчки, такие же ровные и холодные… как их автор.
Срез реальности
Тоненький и прозрачный, как яблочный ломтик. Я смотрю сквозь него, одновременно видя клеточные мембраны и клеточный сок. Он кислый и терпкий… оттого у меня перекошено лицо.
И каждый живёт так, будто у него не одна жизнь. И та заложена у ростовщика под чудовищный процент.
Я изменил себе и прекратил движение, разложил своё тело горизонтально и заставил не дрожать. Застыть, выпав вне суеты и времени. И вспомнить всё, как было раньше. Размеренно и тихо. Не навязанное никаким духом времени. Zeitgeist… жадными монстрами со ртами, полными золотых монет, ощеренными грязными клыками. У них смрадное дыхание и пустота в глазах. И все, к кому они прикасаются, тоже становятся пустыми и смрадными.
Даже золото ушло, стало искусственным, подделкой под самое себя, грязным, ненастоящим. Всё пластик и всё бумага. Дешёвка и эрзац, наводнившие мир. А мир и рад. Как сраная бактериальная культура на жирном копеечном бульоне, плодиться и расползаться, не подозревая, что всё могло бы быть по-другому.
Пусть нас было бы пятеро.
Нет, пусть нас было бы всего двое. Зато мы вобрали бы в себя весь разум и всю мудрость, размазанные сейчас по огромной шевелящейся биомассе.
Разве кто задумался раньше. Четыре человека — это уже более двухсот кило какого-то мяса, жира и костей. Перегрузка в небольшом лифте. Как было бы славно оборвать сразу несколько стальных тросов и похоронить их в глубокой шахте. Без почестей и лицемерных речей. Только искренне потереть ладони друг об друга, мрачно улыбнуться и пойти дальше.
Есть столько разных способов смерти. Неужели многие были бы против? Из тех, кто не в состоянии мыслить дальше своих кожных покровов. То есть заставить их подписать отказ, когда они в состоянии видимости принятия решения. А неспособных сразу умерщвлять, они даже не поймут перехода из одного состояния в другое. Жидкий студень, мёртвый белок, мешок обмякших органов, завязанных вокруг пупка. Хочу ли я чего-то страшного и радикального?
Вовсе нет. Я перестал дышать одним с вами воздухом из высокомерия? Нет, я всего лишь устал задыхаться и искать пути там, где раньше была девственная равнина, чистое бездорожье. А сейчас — вонючий тесный лабиринт, переплетение грязи и ржавчины, за ней не видно камней, а они — это всё, что осталось, ведь деревья мертвы, экосистема рухнула и погребла под собой всё живое, что так долго берегла и хранила. Я не защитник природы, я просто худшая её часть. Такая же мёртвая часть, как и сама природа. Ты что, не видишь её посмертную улыбку в моём оскале?
И появился потолок, вот что страшно. Кому раньше мешал дождь? Он не мешал летать. Если твои крылья мокры, они высохнут. С тяжёлыми крыльями полет стоит труда, ценится дороже, и всё, что ты нашёл в полете, — тоже. Но если крыльев нет, асфальтовые протезы не помогут. Заменители из бумаги и пластика, опять эрзац, опять дешёвка. Лучше бы они резали глотки, нежели резать крылья.
Если резать крылья тысячу раз подряд, то тысяча первый новорождённый вылезет из утробы готовым калекой, с кривыми обрубками. А через время и обрубки исчезнут. И следов не останется. И кто вспомнит, чёрт возьми?
Достаточно всего лишь три поколения, чтобы грязь, льющаяся на голову вместо дождя, стала казаться нормой. Будто ничего другого и не было, кроме грязи. Жить можно даже в грязи. Но зачем, зачем?
И что такое история? История о добром, вечном и чистом, что было до грязи. Кто-то запомнит? Набор бессмысленных текстов и картинок. Никто не поверит в прочитанное, нужно увидеть своими глазами и зачерпнуть собственным ртом. Кто-нибудь верит сейчас в войну? Нет, не сможет поверить. Нужно сесть задницей в гранату, чтобы поверить — война была. И ползти потом, волоча за собой окровавленные куски своего надорванного мяса. Да, он будет пытаться убеждать других. Показывать зарубцевавшееся место, но никто не поверит всё равно. Миллионы должны прокрутиться в мясорубке, чтобы поверить в неё достаточно хорошо и крепко, получить отпечаток в мозг, в спину и на сетчатку. Поверить в плохое, потому что оно случилось с тобой, а не с мифом. Всё, что сейчас происходит, через шестьдесят лет тоже станет мифом, донельзя перевранным и перекрученным.
Но зачем верить в плохое, если в эрзаце будущего весь пластик и бумагу обещали распределить поровну.
Обещали. Тьфу.
Я отрываюсь от потолка и лабиринта, я пытаюсь зарыться в землю, я ищу правду и настоящее хотя бы в ней, но глубоко же мне придётся закопаться, а затем замуровать себя без единого проблеска, залить швы бетоном и жидким свинцом, чтобы яды внешнего мира перестали проникать и отравлять сознание, пытаясь изменить меня и заставить служить бумажно-пластиковому тельцу.