— Коллеги, здравствуйте, я профессор Туоминен, — протянув руку, я быстро пожал ее присутствующим мальчикам, искренне надеясь, что на ребят не пахнуло моим потом. — В грядущем учебном году я буду преподавать лингвистику…
— Ой, профессор, а вы можете посмотреть мое эссе про денотат и референт? — втиснулся какой-то студентус в круглых очках.
— Да, давай, обязательно почитаю про… деньготрат и референс, — в отчаянии произнес я, принимая в руки небольшую стопку бумаг. Парень рассмеялся, и я тоже выдавил из себя смешок, похожий больше на звук грозящего кистенем гнолла.
— Хорошо, когда профессора с юмором. Спасибо! — и студент умчался по своим делам. И какое эссе он пишет в июле? Он что, принципиально делает работу, заданную на лето, раньше тридцать первого августа?
Поэтому я не помнил ничего из работ, задававшихся на лето мне; но, возможно, я их и не делал.
— …и если кто-то хочет заранее получить пятерку, пусть ответит мне всего на один вопрос. Как пробраться на крышу?
— Через лестницу! — выкрикнула всего одна девчонка; остальные, видимо, загрузились вопросом, зачем преподавателю лезть на крышу студенческого общежития. — Но там закрыто на замок.
Ничего; в тот момент будет открыто, улыбнулся я про себя.
— Спасибо! — я отсалютовал и повернулся спиной к современной молодежи.
— А… — начал-таки кто-то, но я уже не слушал и с быстрым прищелкиваньем каблуков ботинок побежал по ступенькам вниз. До меня успело донестись два девичьих голоса:
— Я тебе сразу, по лицу сказала, что он странный.
— Так тем лучше!
Не каждый день удается влюбить в себя студенточку. Но, выйдя на улицу, жаркую, пропыленную улицу, полную душного предгрозового воздуха, я настроился совсем на иной лад; я вспомнил себя в ранней юности и свое глубокое отчаяние перед тем, что меня ждет в будущем — темном, пугающем и приветливым ко всем, кроме меня, ибо я уже привык, что и настоящее было ко мне неприветливо. Я погрузился в эту эмоцию и рухнул, как ухает самолет в воздушную яму, так что в реальности мне пришлось сесть на узенький отступ возле магазина, словно бездомному, и разжевать, разделить на сухожилия свое былое бессилие так, чтобы составные части сложились в нестерпимое желание лишиться как белого света, так и черной тьмы, сделав непоправимый шаг, и тогда я проник туда — в воспоминание, которое должен был исправить последним.
Я знал, что оно будет последним, все улики указывали я на это, раз уж я начал светиться и узнаваться — я почти слышал гул медных труб, которые вели-вели да и привели меня к собственным августовским воспоминаниям, осталось лишь повернуть последний вентиль.
Первым делом я услышал шелест листьев, вторым же — обнаружил себя стоящим рядом с юношей по имени Олле, которому принадлежало воспоминание; в руках он держал цветы.
— Не подскажете, который час? — обратился Олле ко мне; мне было невероятно жаль его испорченное свидание, и, технически, я собирался его исправить — но не был уверен в том, не окупится ли это гибелью всего мира, избалованного путешествиями во времени, но не предупрежденного об их последствиях. Однако на пути к своим августовским воспоминаниям я готов был потерять все, и это не могло не быть отголоском того желания, что и привело меня сюда. Нет, Сущий не допустит катастрофы; впервые я уповал на него, а не ругался или боялся.
— Половина четвертого, — ответил я.
— Спасибо.
Олле огляделся по сторонам, но так и не увидел своей подруги, как и того, что я свечусь. Хотелось сказать ему, что она придет, просто… когда она придет, будет уже поздно, и запланированный ужин все равно не состоится. Или состоится, если мне удастся осуществить то, что я задумал.
Прежде, чем войти внутрь здания, я предусмотрительно снял ботинки. На проходной сидела все та же охранница. Чуть моложе, но такая же полная. Она выходит вообще отсюда? Не то что в зал — на улицу.
— Что вам нужно, мужчина? Наденьте обувь, пожалуйста. Вы что, мусульманин?
Три…
Я покачал головой:
— Нет. Я хранитель августовских воспоминаний.
Ее это ни капли не удивило.
Два…
— Мужчина, наденьте обувь!
Один…