— Вы боитесь?
Он силится сказать «нет», но голос ему изменяет. Вивьенна смотрит на него с изумлением — он, такой сдержанный, улыбчивый, источающий ироничное спокойствие при их первой встрече, теперь, когда дошло до дела, в штаны готов наложить.
— Вы боитесь магии? — высказывает она свою догадку. Д’Амбертье ничего не отвечет, только шумно втягивает в себя воздух, и она понимает, что права.
— Мне кажется, это… довольно естественно, — выговаривает он наконец. — Испытывать опаску перед тем, что невидимо глазу и что ты никогда не сможешь взять под контроль.
— Так для этого вы здесь, верно? — Вивьенне даже становится немного жаль этого беднягу: просидел всю жизнь в своих кабинетах, за своими цифрами и докладами, и они мало-помалу высосали из него все чувства, заставили его отвыкнуть от жизни, так что теперь, столкнувшись воочию с тем, что мало доступно его пониманию, он потерялся совсем, как ребенок среди толпы. Д’Амбертье все пытается взять себя в руки, а Вивьенна решается предположить:
— Может, вам того… не ко мне надо, а? Мало ли других способов, повернее и побыстрее. Заплатите какому-нибудь типу со снайперской винтовкой…
— И превратить его в мученика? — ее гость взвивается мгновенно, смотрит на нее, как строгий преподаватель, будто не может поверить, что она всерьез сморозила такую глупость. — Небывало сплотить и партию, и избирателей вокруг нового кандидата, даже если оным станет половая тряпка? Плохой план. Очень плохой.
— Ладно, — Вивьенна не хочет спорить: в конце концов, д’Амбертье виднее. — Тогда яд?
Он качает головой.
— Слишком ненадежно. Тем более, мы не во временах Борджиа, любое подобное вещество поддается обнаружению, если приложить к этому достаточно усилий. Тоже плохой план.
— Получается, наш план — единственный? — Вивьенна берет с алтаря нож, проводит кончиком пальца по наточенному лезвию — осторожно, чтобы не пораниться, — затем поворачивается к гостю, демонстрируя ему сверкающее острие. — А вы представляете себе, о чем вообще просите меня? Это страшное колдовство… самое черное, самое жуткое, какое только смогла придумать такая порочная тварь, как человек.
Д’Амбертье молчит, но и не пытается помешать ей говорить, и она продолжает, подходя к нему ближе, пока нож в ее руке не касается его плеча:
— Вы знаете, что происходит с теми, на кого накладывают такое заклятие? Они начинают истекать кровью изнутри, будто в них что-то продырявили… их словно разрывает на части дикий зверь, день за днем, неделю за неделей, пожирает их заживо, по кускам, и ничто не может им помочь. Агония может длиться не один месяц… а потом наступает конец. Или, скорее, освобождение от мук… ну что? Как вам это?
Она не представляет в полной мере, зачем говорит все это: мимолетного сочувствия к д’Амбертье в ней как не бывало, теперь ей хочется испугать его еще больше, насладиться его страхом и отвращением, почувствовать собственное превосходство над ним, силу, что делает ее, незаметную и маленькую, несоизмеримо могущественнее его, большого и важного. Но он уже вернул себе самообладание — да, он все еще бледен, но больше не дрожит и не прячет глаза, напротив — встречает ее взгляд со своей прежней решимостью и, достав из внутреннего кармана пиджака маленький аптечный пакет, протягивает ей.