Грохот разбитой посуды был такой, что она зажмурилась.
И прикрылась жалобно голым золотым подносом, когда наконец-то осознала, что произошло, а бедра разгорелись от боли: кипяток плеснул выше колен.
Повисло мгновение абсолютной тишины: Тар-Майрон скруглил губы этаким насмешливым «о», словно собрался присвистнуть, Machanaz убийственно смотрел в упор.
Глядя на месиво разбитого фарфора, меда, варенья и хлеба, что размок в темно-карамельном чайном пятне, Ронтавэн почувствовала, что сейчас разревется. И от стыда, и от боли.
«Не облажаться! Дура!»
Она шмыгнула носом – думала, что выйдет тихонько, но, как назло, получилось звонкое хрюканье на всю спальню.
– Machanaz! – как будто этого было недостаточно, в дверях появилась Таска – как всегда, неуместно жизнерадостная. – Ах!– сквозь липкий туман ужаса и мутные от слез глаза Ронтавэн услышала, как майэ восторженно вздохнула и звонко хлопнула в ладоши. – Поздравляю! Как чудесно избавление от одиночества!
Главная портниха смылась.
Повисло мгновение тишины, которое заполнил Тар-Майрон.
– Я так понимаю, ты не предупредил девчонку,– его голос прозвучал над общим побоищем особенно угрюмо. Майа от души потянулся, особенно не стесняясь, и зевнул во весь рот. –А знаешь, в отличие от тебя, она мне предложила чашку.
Ронтавэн почувствовала, как внутренности смерзаются в липкий ком, потому что на лице Короля неотвратимо, как гроза, скапливалась такая злость, что ей захотелось смыться немедленно.
– Вон отсюда оба! – Король рявкнул на них так, что Ронтавэн впервые ощутила всей душой истинный смысл фразы «их сдуло ветром».
Она не была уверена, что помнила, как оказалась за дверью.
«Твою. Мать».
– Я ее убью, – Мелькор раздраженно плюхнулся на спину рядом с ним, и издал странную смесь ворчания и скрипа, потирая глаза. И тут же пружинисто подскочил, словно укушенный кем-то между лопаток.
Уселся и уставился на Майрона, всклокоченно-кудрявый и сверкающий от злости.
– Я точно ее убью. Это был мой любимый чайник, а его создатель мертв!
Майрон медленно сморгнул и закатил глаза вместо ответа. За все время, пока Мелькор успел сесть, улечься, поворочаться и снова сесть, он и не пошевелился, наблюдая за ним.
«Видел бы ты себя моими глазами».
По сравнению с этими угольно-черными волосами в ореоле разноцветных лучей света, белыми плечами с жилистыми текучими мышцами и хищно-угловатым светлым лицом – и целый мир казался несущественным. А уж чайник – тем более.
Майрону казалось, что по телу до сих пор блуждал, словно щекочущие искры в крови, призрак ночного удовольствия, который в равной степени отшибал здравомыслие и способность злиться, оставляя на их месте блаженное созерцание одного-единственного мужчины.
И пусть обыкновенно это длилось не больше часа, это всегда был очень хороший час: золотой, дымный и теплый. И меньше всего хотелось обрывать его очередной порцией чужих кровавых соплей, слез, мольбы и, в конечном счете, убийства.
«До этого сегодня все равно дойдет. Как и всегда».
– Что? – Мелькор нахмурился, требовательно глядя на него.
– Да ничего, – Майрон дернул уголком рта и лениво пропустил между пальцами крупный завиток волос айну: гладкий и мягкий.
Мелькор скривился, по обыкновению склоняя голову к плечу, когда собирался съязвить.
– Вновь предаешься утреннему созерцанию? У всех с утра…
«Так, хватит».
Майрон не дал Мелькору договорить, сгребая его в объятия полу-драчливым рывком, и надежно оборвал возможные колкости поцелуем – не слишком страстным, зато крепким.
Вот оно, важнейшее достоинство: знание, когда важнее целовать, а не говорить.
Мелькор издал недовольный звук, но устроился в его объятиях поудобнее, закинув руки в тонких ночных перчатках за шею, а колени – за талию: мягкий и разнеженный, словно белое тесто, и полный желчи, как ядовитая ящерица.
– …а у тебя утренние слюни, – недовольно закончил айну, когда их губы разомкнулись с неприлично звонким звуком. – И ты обещал сначала зубы чистить.
Майрон огладил теплую спину под щекочущей копной волос и шумно втянул с шеи аромат чужого тела. Мелькор в его руках пах теплой постелью, любовью и призрачным ароматом духов, еще не выветрившихся с горячей кожи.
Он почувствовал, как его тело, живот к животу, грудь к груди, дышит ленивым приглашающим теплом.
«Если он продолжит так сидеть, утро не закончится».