Мелькор слушал его с непроницаемо сложным лицом: напряжение перетекало в удивление, удивление в задумчивость, задумчивость превращалась в растерянность, растерянность в решительность – и, наконец, решительность оборвалась коротким смешком.
Впервые за много лет он не смог даже близко представить мысли Мелькора, и в желудке раздула зоб уже позабытая липкая жаба волнения.
«Вот и конец золотому утру».
Наконец, Мелькор озадаченно взъерошил волосы и даже отложил гребень.
– Подожди! – айну взмахнул руками, будто дирижируя невидимым оркестром. – Я, конечно, видел, что ты то и дело таскаешь с собой всякое барахло, но я правильно понял, что ты грозишь шахтерам, строишь солдат, а у тебя в это время спрятаны в сумке запасные…
Мелькор не окончил фразу и глумливо прищурился.
«Что? Я тебе говорю о притворстве, а ты спрашиваешь меня про белье?! Какого хрена?!»
Майрон пожал плечами.
– Вроде того. И что…
Мелькор вместо ответа взорвался таким громким и заливистым гоготом, что он только и смог обескураженно заскрипеть, накрывая лицо ладонью.
Этот смех, неожиданно высокий и вибрирующий, наверное, даже в саду был слышен.
– Мелькор…
– Нет, я не могу! Ха!
«Ох, во имя него же».
Мелькор не дал ему ни шанса оправдаться или пояснить что-либо: сверкая подолом утренней золотистой накидки, словно большая диковинная птица, он упорхнул за дверь, которая вела к самым уединенным местам покоев: купальням, уборной и гардеробной.
А он остался в спальне, как дурак, и даже через три двери слышал, как Мелькор ржет!
«И что это было?!»
Он наконец-то выполз из постели и присел на корточки рядом с собственной сумкой, в которой большую часть времени носил тряпки для сабель, бумаги, чернила и прочие мелочи. К недавнему времени в мелочи стало входить сменное белье. Сумка валялась там, где они ее швырнули вечером: прямо посреди роскошного черно-золотого ковра.
Мягкая ткань приятно касалась ступней.
Натягивая белье, Майрон хмуро косился на лужу осколков и стекла, которая осталась от утреннего чая Мелькора. Бурое пятно расползлось по теплому мрамору пола. Остатки чайника печально торчали из свалки осколков, будто тундровый олифант, задравший хобот. Более уныло смотрелся только осиротевший букет утренних цветов в миниатюрной вазе: нечто нежно-фиолетовое, мелкое и воздушное.
«Зачем их только носят? Он же не любит такие цветы. Нашли бы что-нибудь…»
Он так и не успел обдумать эту мысль, но в фантазии мелькнуло нечто огромное, яркое и размером с целый поднос. Преимущественно такое, что могло бы откусить половину руки. Мелькор оборвал его раздумья и выплыл словно из ниоткуда: умытый и посвежевший.
– Лови, – айну без предисловий швырнул ему комок кремовой ткани, который Майрон едва успел поймать.
– Чт… ты серьезно?
«Что происходит?!»
Комок ткани на поверку оказался нижней рубашкой: только эта оказалась тоньше, мягче и чуть уже в плечах. Майрон так и держал ее, ошарашенно растянув перед собой.
От ткани едва ощутимо пахло растертым корнем ириса.
Мелькор коротко пожал плечами вместо ответа и вернулся к зеркалу и гребням, будто ничего не произошло – неприлично свежий и умиротворенный, как весенняя роса.
– Можешь не возвращать, она мне не нравится. И ради меня, уберись с глаз моих и вымойся. Вторая зубная щетка в ящике у фонтана.
Он решил не задавать вопросов и даже утратил способность язвить.
И говорить, судя по всему, тоже.
«Откуда у тебя вторая зубная щетка, которой ты не пользуешься?!»
Ронтавэн не помнила, когда последний раз чувствовала себя настолько же погано.
Никакой страх не шел в сравнение с тем, как теперь ее трясло, и какой жалкой она себя чувствовала! Мокрое лицо горело, глаза щипало от слез, а нос не дышал от соплей, которые еще и приходилось глотать!
Поднос дребезжал, когда она пыталась его поставить – так сильно дрожали руки. Ронтавэн спрятала их подмышками и прижалась спиной к гладкой стене, чувствуя затылком ее прохладу: хоть какая-то опора!
Она в жизни не думала, что будет хрюкать, как свинья, если придется плакать!