Она все собиралась спросить о проклятом чайнике, но язык не поворачивался.
«Нашла, что спрашивать!»
Майэ подобрала из чайной лужи убогий букетик из мелких свежих цветов.
«Кто его придумал ставить? И зачем? Он такой, что это даже на поцелуй в жопу не похоже!»
Ронтавэн разложила бесполезные фиолетовые цветочки веером между пальцев и снова покосилась на Короля. На этот раз он придирчиво оглядел себя в зеркало и вытащил стеклянную пробку из сверкающего острыми гранями золотистого флакона. Зачем-то очертил невидимые линии по шее и вдоль запястий.
– Machanaz…
– Ну, что еще? – на этот раз в густом голосе она отчетливо слышала раздражение.
Она кашлянула, со вздохом выкидывая букетик к мусорным черепкам.
«Мне-то точно никто цветы не носит. И не носил. Хотя бы посмотрю на них».
– А вы любите цветы?
Machanaz шевельнул бровью – такой ровной, что та выглядела нарисованной.
– Нет.
– А почему их тогда ставят на поднос?
Он на мгновение даже замер и показался ей удивленным. Вернул пробку во флакон и отставил его прочь с легким стуком – движение было отточенным и аккуратным.
– Не знаю. И правда, скажи Лангону, чтобы перестали. Или уж ставили не эти сорняки.
«Да скажи ты ему уже про чайник, дура! И заткнись!»
– Хорошо, Machanaz. И я…
Он наконец-то повернулся к ней и уселся вполоборота, облокотившись на спинку стула.
«Лучше бы не поворачивался. Сама виновата!»
Ронтавэн почувствовала, что ее снова тошнит от страха, несмотря на то, что от одного движения по комнате разнесся непривычный диковинный запах – она в жизни не нюхала ничего подобного. Проницательные черные глаза как будто пялились ей в душу и одновременно наматывали кишки на вертел!
– Заморыш, ты вообще умеешь молчать?
«Заморыш?»
Она не понимала, чем пахнет. Как будто каменная сырость шахт, подземная соль, горючее земляное масло и диковинные южные фрукты смешались в один странный аромат.
Она глубоко выдохнула и зажмурилась: с закрытыми глазами говорить оказалось проще.
– Я хотела сказать, что… знала в Саггашьякке одну мастерицу. Она чинила разбитые чашки. Золотые такие швы делала. Или серебряные. Какой-то клей находила, ну и… все потом выглядело совсем как новое, только с золотыми прожилками. Я собрала осколки чайника отдельно. Хотите, помою их и отнесу осколки ей? – она поспешно одернула себя и, отчаянно стараясь не смотреть в безумные обсидиановые глаза, достала из ведра почти целую половинку корпуса с наполовину отломанным носом. – Тут бок почти целый, видите? И мелких осколков мало. Это… хороший фарфор, правда. Очень крепкий, и бьется… не совсем вдребезги.
«Ну что за чушь я несу?! Твою-то мать!»
Она обмерла, когда поняла, что Machanaz смотрит на нее так внимательно, словно увидел впервые.
«Вот теперь мне точно конец!»
– А знаешь, что?
Ронтавэн промолчала, выжидающе глядя на него и чувствуя, как паническая волна вновь окатывает внутренности звенящей пустотой.
– Отнеси осколки своей мастерице. Мне любопытно, что получится.
– Я только рада быть полезной, Machanaz, – пробормотала она.
Внутри все дрожало от страха, и шею сводило от напряжения – так сильно она старалась держать голову склоненной и смотреть только на мелкие осколки в разводах меда и варенья на полу.
Но воздух вновь прорезал снисходительный густой голос.
– Ты странная.
Ронтавэн побоялась что-нибудь уточнять. Даже посмотреть – побоялась.
«Осколки. Собери все, даже мелкие! А если в ногу вопьется?»
Она тщательно промокала пол тряпкой, стряхивая ее в ведро каждый раз.
– Ты раздражаешь меня меньше, чем я ждал. Как тебя зовут, заморыш?