<p>
Насонова призадумалась, а хочет ли она этого, и внезапно призналась себе, что да, хочет! Она всегда мечтала нести свет в людские души, вот только не знала как, а тут ей предоставляют такой шанс! Отойдя к стулу, на который, как она поняла, надо сложить одежду, Ирина со всей решительностью принялась разоблачаться, а затем позволила привязать себя к столбу в позе какой-нибудь христианской великомученицы.</p>
<p>
Дальше, в принципе, началось то, чего она и ожидала: вспышки блицев со всех сторон, возмущенные вопли сбежавшихся моралистов, нарастающий гомон толпы и жаркая боль на спине, ногах и ягодицах, подобную которой ей еще никогда не доводилось испытывать. Кажется, она что-то орала, дергалась под ударами, чуть ли не повисала на крюке, на который Анненков нацепил веревку, связывавшую ее запястья. Но это все как-то проходило мимо сознания, а душа ее в это время испытывала жгучий стыд за все те грехи, которые она успела совершить в этой и, кажется, прошлых своих жизнях. Боль странным образом облегчала этот стыд и, наконец, принесла блаженное беспамятство, из которого ее извлекло ощущение рук Анненкова на своем теле.</p>
<p>
Боль постепенно уходила, вместе с ней и ощущение скованности. Ирина вдруг почувствовала себя воздушным шариком, у которого достаточно отпустить ниточку, и он улетит в небеса. Несмотря на свою наготу, стыда она больше не ощущала ни малейшего, да и вообще не понимала больше, как можно испытывать это чувство по столь ничтожному поводу. Что думают о ней собравшиеся вокруг люди, она представляла теперь лучше, чем когда бы то ни было, но мнения этих погрязших во зле и невежестве особей не значили больше для нее ничего. Провоцировать дураков по пустякам ей, впрочем, не хотелось, и она позволила себе одеться перед уходом, по-дружески распрощавшись с Анненковым.</p>
<p>
Выйдя за пределы светового купола, она прошла сквозь толпу как королева на собственной коронации. Кто-то злобно плевался ей вслед, не решаясь, впрочем, приблизиться, кто-то просто молился, глядя на сверкающий над ее головой нимб, и даже выпрашивал благословения. Этим она не отказывала, а вот с многочисленными корреспондентами, жаждавшими взять у нее интервью, обходилась куда более сурово. Никаких пикантных подробностей о ее ощущениях во время бичевания они так и не вызнали, а ее философские рассуждения о сути достигнутого ею сейчас просветления оказались им почему-то не интересны. Ну и было бы предложено!</p>
<p>
В отличие от Ратникова, менять свою профессию Насонова не стала. Она была учительницей, ею же и останется, вот только учить теперь станет не тех и совсем другому. Она теперь точно знала, кто еще в этой жизни может пополнить собой число просветленных. К ее вящей радости среди них оказался Никодим. Прочие ее ученики на такой подвиг не тянули никак, более того, ей теперь еще яснее были видны одолевавшие их пороки. Обличать их ей не позволяла этика, да и понимала она прекрасно всю бесполезность этого дела. Но как учить, если осознаешь, что все равно не сможешь помочь? И где искать тех, кому ты помочь как раз сможешь? Да, здесь рядом был Никодим, но кто ж ей позволит стать наставницей всего одного ученика? Ну ладно, глаза боятся, а руки делают, так что других она себе еще разыщет, а пока надо помочь встать на путь истинный этому одному.</p>
<p>
По окончании урока Ирина попросила Диму задержаться в классе и рассказала ему, что случилось с ней на Пушкинской площади. Кажется, сумела заинтересовать. Давить на него она не станет, он мальчик умный и до всего сумеет додуматься сам.</p>
Глава 4.
Светлый мальчик.