— Моё время вышло, Джек. — Голос её прозвучал спокойно и мягко, так что даже хвалёная чуйка удалого пирата сработала не сразу.
— В каком это смысле? — скороговоркой отозвался Воробей, чуть хмурясь.
Жемчужина запрокинула голову.
— Этой ночью на небе взойдёт моя последняя луна.
Джек осторожно проследил за её взглядом, присмотрелся к пышному кучерявому облаку и нахмурился ещё больше.
— Погоди-ка, — протянул кэп, двумя пальцами чесанув подбородок, — ты ведь о проклятии Джонса, верно? Тринадцатая луна… значит, оно вот-вот падёт? — просиял он. — Чудесные новости, разве нет? — радостно вскинул руки Воробей, а в душе у него всё застыло: как застывает море перед яростным штормом, как застывает команда перед кровавым боем.
Жемчужина посмотрела на него — прямо и смело — и плавным движением заправила за ухо непослушную прядь волос. Её плечи слегка приподнялись.
— Хотела бы я, чтобы это было так… — покачала она головой.
У Джека на языке горчило недовольство, шестое чувство подсказывало что-то, просилось к рупору внутреннего голоса, а он его нарочно затыкал всё сильнее.
— Но?.. — нотки в его тоне стали ниже.
Жемчужина кротко улыбнулась: она заметила, как ветер забавляется со спутанными волосами Воробья, отчего тот становится похож на дикобраза с солнечными иголками. Затем она вздохнула и подтянула левый рукав. Джек подавился воздухом на вдохе и даже отступил на полшага. Жемчужина меж тем закатала другой рукав, затем распустила шнуровку рубашки и оголила плечо и часть шеи. Джек молчал. Глаза его потемнели, брови сошлись у переносицы, а пальцы впились грязными ногтями в потёртый ремень. Про себя Воробей часто сравнивал Жемчужину с фарфоровой куклой: её кожа была так же бледна, сдержанная красота манила и настораживала, и долгое время прекрасное лицо не выражало никаких эмоций. И теперь ему стало жутко — фарфоровая кукла разбилась. Её тело покрывали чёрные трещины, опутывали сетью безыскусных узоров. Кожа всё ещё оставалась бледной, и только поэтому она оставалась собой — а не обгоревшей корабельной скульптурой, что снисходительно отторгло море.
— Это всего лишь часть. Ты видел меня настоящей однажды, в Тайнике, когда я… Это к лучшему, что ты не помнишь. — Она несмело глянула на капитана и перевела взгляд на море, с которым всегда могла найти общий язык. — Лунный свет покажет, что я теперь на самом деле.
В голове Джека громким набатом звучал её тихий голос. Теперь он знал, что это её голос, её песня, та самая, что она часто напевала в их заключении в Долине Возмездия. Та самая, что ненадолго укрощала агонию его души. Теперь он вспомнил, вспомнил каждый момент, когда слышал этот голос вновь, уже в этом мире, вспомнил, как эта песня поселила в его душе и мыслях сомнения, но оказались они недостаточно сильны, чтобы осмелиться в них поверить.
— Ты злишься на меня? — даже сейчас её всё ещё волновало его мнение.
Да, он злился. Исходил пеной от ярости и ненависти, которые не на кого было обрушить, и оттого они всё с большим остервенением разрывали его изнутри. Всё повторялось, как много лет назад, когда всем назло он шёл напролом с одним лишь «Она будет моей». Что угрозы? Что здравый смысл? Что врождённое чутьё? Он поклялся — ни перед дьяволом, ни перед богом, а перед самим собой и… перед ней. И то был первый раз, когда он решил свято следовать клятве до конца. И каждый шрам, каждая потеря стоила того момента триумфа, когда, покорно повинуясь его руке, «Распутная девка» уходила прочь из гавани — только его. В этом моменте он отчаянно желал спастись потом, когда его корабль полыхал и бессмысленно шёл на дно. Годы нескончаемой погони, чтобы рождённая из пепла «Чёрная Жемчужина» — стала его. Уже одержимостью, а не просто кораблём. И чтобы снова пришлось платить по счетам. Он снова пренебрёг правилами, привык, что закон создан для того, чтобы его нарушать. Научил этому и её. И вместо триумфа ему достался гнев. Она его не заслужила. А был ли смысл ненавидеть самого себя? Теперь?
Джек протолкнул ставший поперёк горла ком и, чуть вздёрнув подбородок, заметил с мягким возмущением: